Признаюсь, мне было интересно иметь с ним дело.

С высоты четырнадцатого этажа мне хотелось бы поблагодарить Айвазяна, который, пусть даже и вопреки собственной воле, помог сохранить для будущего уникального провидца, высококлассного специалиста в области постреального пространства и просто хорошего человека. Правда, сам Айвазян в пятьдесят третьем за все свои грехи поплатился расстрелом. Тогда к стенке поставили многих бериевских выдвиженцев, в том числе и Гобулова, но к этой истории Мессинг не имеет никакого отношения.

Пообщавшись с Айвазяном, я решил, что спорить с ним, тем более что-то объяснять или доказывать, бесполезно. Куда надежнее со всем энтузиазмом поддержать его в желании наставить меня на путь истинный. На это он сил не жалел.

Не сразу, после долгих уговоров и под давлением неопровержимых фактов, я был вынужден согласиться с ним, что в мире (как и в окружающем нас воздухе) существуют только «материализм и идеализм». Они борются между собой, и каждый сознательный элемент должен сделать выбор в пользу «материализма», потому что он «научно доказан», а «идеализм научно не доказан». Как можно не понимать «таких простых истин».

В конце концов мы пришли к согласию по всем пунктам, кроме существования неизведанного и всесилия «научного метода». Здесь я стоял как скала. Айвазян выходил из себя, начинал кричать, что только грязные ишаки не способны различить разницу между «первичным» и «вторичным», а если между ними «есть разница», о каком «непознанном» может идти речь! Особенное возмущение вызывал у него мой отказ признать «всемогущество научного метода». От Айвазяна первого я услышал — «партия учит нас, что Солнце стоит неподвижно, а Земля ходит вокруг него».

— Ленин учит! Сталин учит! Карл Маркс тоже учит, — укорил он меня, — а ты споришь.

Мессинг сдался только после того, как выудил из Айвазяна общую картину несчастья, случившегося с ним в Ташкенте.

Лучший способ помочь человеку нараспашку распахнуть собственное бессознательное — это усадить его играть в какую-нибудь азартную или не очень игру. Айвазян оказался страстным любителем шахмат, однако, к моему удивлению, руководствовался он несколько иными правилами, чем те, к которым привыкла многомиллионная армия любителей этой древней игры.

Во-первых, он играл исключительно на деньги.

Во-вторых, исключительно со своими подчиненными, будь то в Гагринском райотделе НКВД, в центральном аппарате, где он короткое время подвизался у старшего брата Амаяка, Богдана, или в больничной палате, где жертвой оказался заезжий гастролер, в каком-то смысле тоже отданный в его распоряжение.

Я не стал нарушать традицию и после каждой партии расплачивался купюрами, которые мне в целостности и сохранности вернули после разговора с Гобуловым. Доставил их мне наш давний знакомый Кац, но это к слову.

Правда, первую партию Мессинг выиграл, хотя до этого момента он всего два раза в жизни двигал фигуры. Победу я выудил из самого Айвазяна.

Надо было видеть этого, до мозга костей пропитанного обидой материалиста, когда он получил мат. Он улегся на кровать и, сдерживая дыхание, принялся успокаивать себя — (слюшай, он правил не знает!! Дикий человек! Совсем варвар!.. Идеалист!!). Потом долго обдумывал, как бы заполучить в свое распоряжение «эту хитрожопую прониру» и в компании с Гнилощукиным разобраться ним «по каждому пункту обвинения». Собственная фантазия увлекла его, сгладила неудачу. Разборку они бы начали с незнания правил, затем по очереди, до идеалиста.

От реванша он, будучи в оскорбленном состоянии, отказался, буркнул, что отдаст деньги «скоро». Завтра, например. Однако я настоял — не дело ответственному работнику праздновать труса. Кавказец взвился до небес, сбросил доску и фигуры на пол и заорал.

— Слюшай, какой шайтан тебе нужно?!

На его крик тут же прибежала медсестра. Увидев девушку, он, указывая на доску, грубо приказал.

— Расставляй!..

Я не успел опомниться, как медсестра бросилась к доске, подняла ее с пола и начала поспешно ставить фигуры.

Это тоже факт, который следовало учесть при работе с Айвазяном.

Вторую партию я, конечно, проиграл, чем привел соседа в восторженное состояние — теперь ему не надо было отдавать долг. Когда я проиграл и следующую партию и тут же расплатился, капитан совсем размяк и в скобках добрым словом помянул новосибирских чекистов, приславших в Ташкент такого жирного, набитого купюрами индюка как Мессинг.

Находясь в усиленном нервном поиске, я, переставляя фигуры, позволял себе только на мгновение отвлекаться на посторонние соображения. Однажды, когда этот кавказский кабан по поводу наших потерь на фронте мимоходом упомянул, что войны без жертв не бывает и русские бабы еще нарожают, я едва сдержался. Очень хотелось молча, как медиум индуктору, врезать Айвазяну по непознанному в его психике и одним махом отомстить за тех, кто замерзал на снегу, кто бросался под танки и на амбразуры, кто подрывал себя и врагов последней гранатой. Я вспомнил о летчике, который на подаренном Мессингом самолете, ежедневно рискует жизнью, и сосредоточился на том, чтобы любой ценой победить врага на своем — третьем — фронте.

Я не имел права отдавать им Мессинга! Мне нельзя было сдаваться в плен. Я был полон будущим.

По мысленному, в скобках, свидетельству Айвазяна, его покровитель, а также весь руководящий состав местного наркомата внутренних дел, прокляли новосибирских чекистов задолго до того, как мы встретились в больничной палате. Вот что мне удалось выудить у «хитрожопого особиста». Сибирские следопыты, по-видимому, решили любой ценой избавиться от надоедливого и странного гастролера, имевшего неясные связи в Москве. При первой же возможности они сбагрили Мессинга в Ташкент. В сопроводиловке было сказано, что этот «В. Г. Мессинг прекрасно зарекомендовал себя и готов к сотрудничеству. Разбирается в «польском вопросе» — и точка. Начальник Новосибирского управления и не подумал предупредить Гобулова, что этим типом интересуется Москва, а без наводки как работать?

Что касается Москвы, то голосом зовущего, лучом маяка прозвучала мелькнувшая в голове Айвазяна фамилия «Маленков».[83]Все остальное оказалось делом техники. Наобум слопав пешку соседа, я, потирая руки, вслух порадовался — пешки тоже не орешки. Взорливший особист тут же взял моего слона. Я изобразил полное недоумение и, не скрывая обиды, заявил.