Продвинутый читатель романа Бине, конечно, с самого начала интуитивно готов к перелету в Корнеллский университет.

Уже само имя главного героя – Симон Херцог (Simon Herzog) – напоминает о романе Сола Беллоу «Герцог» («Herzog»), одноименный персонаж которого, Мозес Елкана Герцог, тоже выдернут из академической среды – по семейным, не детективным, обстоятельствам. Но и он ведет своего рода расследование ошибок собственной жизни: строчит на грани гиперграфии письма всевозможным адресатам, которые никому не отправляет, таская их с собой в чемодане. И перечитывает старенький томик Блейка, закладкой в котором служит полоска бумаги с выписанной симптоматикой паранойи. Не удивительно, что, когда Мозес Герцог пытается считывать и интерпретировать знаки, неверные интерпретации приводят его к катастрофе: «Тормозя ногой уходящую ступеньку пешеходного эскалатора, Герцог ощутил сквозь тонкую подошву поднявшееся стальное ребро – как азбука Брайля. Но этого знака он не расшифровал»[540].

Симон Херцог из романа Лорана Бине, словно новая инкарнация Мозеса Елканы, успешнее, профессиональнее, он хороший интерпретатор, но цепь ошибок и невнимательность и ему обходятся очень дорого – он проходит инициацию с большими потерями.

Роман Беллоу отсылает нас, в свою очередь, к «Улиссу» Джойса: Мозес Герцог – это один из дублинских торговцев, Герцог I, так сказать.

«Блум, павший духом, плотно спеленутый для жертвоприношения, рыдает, упав ничком. Слышится похоронный звон. У Стены плача темные фигуры обрезанных, в пепле и вретищах, М. Шуломовиц, Джозеф Голдуотер, Моше Герцог, Харрис Розенберг, М. Мойсел, Дж. Цитрон, Минни Уотчмен, О. Мастянский, преподобный Леопольд Абрамовиц, кантор. Размахивая руками, они пронзительно и протяжно оплакивают вероотступника Блума»[541].

Эта сцена гротескно повторится и в романе Бине, где «спеленутым для жертвоприношения» на кладбище окажется уже Герцог III–Симон Херцог.

* * *

Не считая политиков: Мишель Фуко, Жак Деррида, Джон Сёрл, Морис Цапп, Гаятри Спивак, Юдифь-Джудит Батлер, Элен Сиксу, Луи и Элен Альтюссер, Жиль Делез, Жак Лакан, Феликс Гваттари, Цветан Тодоров, Юлия Кристева и Филипп Соллерс, BHL (Леви), Умберто Эко, Ноам Хомски, Жан-Поль Сартр, Поль де Ман, Франсуаза Саган, Симона де Бовуар, Микеланджело Антониони и Моника Витти, Серж Моати, Джейн Биркин, Изабель Аджани. И человек с прической-кустом и шерстяным галстуком. И это еще не все.

* * *

Итак, Итака. Сатирический регистр этой кампусной, американской части романа несколько меняется, акценты перемещаются с персонажей на сам научный дискурс. Симон Херцог, прилетевший вместе с Байяром на конгресс в Корнеллский университет, с удивлением осознает, что не только его английский как таковой оставляет желать лучшего, но и сама философская дискуссия, превратившаяся в философскую франко-американскую войну, ему малопонятна и загадочна. Теперь и ему самому уже нужен переводчик. Кое-что Симону все же удается понять: Сёрл считает, что только полный дурак может путать «итерабельность» и «перманентность», язык письменный и устный, дискурс действительный и ложный. Короче, Сёрл хочет сказать: Fuck Derrida.

Своего знаменитого кота Деррида назвал Логосом, а американский враг Деррида Джон Сёрл называл собак именами философов: (Бертран) Рассел, Людвиг (Витгенштейн), (Готлоб) Фреге, Гилберт (Райл). Собаки-философы и затравили котологос Деррида в одной из кульминационных сцен романа на итакийском кладбище в лесу за кампусом Корнеллского университета – в непосредственном присутствии человека с прической-кустом и шерстяным галстуком.

Опытный читатель детективов, конечно, сразу понимает, что уютной предсказуемости романа с элегантным финтом в финале в духе Конан Дойла здесь не будет. Но и холодной благородной теории как кулисы сложных взаимоотношений героев здесь тоже нет – теория живет и бурлит, как в жерле вулкана, и активно влияет на ход действия романа. Теория – структурализм и семиотика – это и есть главные герои романа. Роман требует читателя, с одной стороны, подкованного в семиотике и структурализме, да и биографии действуюших лиц знать неплохо, чтобы понять, например, почему Сартр на похоронах Деррида выглядит так странно или какие отношения связывают Барта с Японией, а Кристеву с Китаем и почему Кристеву называют белочкой. С другой стороны, читатель и сам автоматически становится детективом, берущим след авторской мысли: это упоительный криптороман, лихо шифрующий дискурсы 1960–1980-х – коды умеренно сложны, но палитра их представлена очень репрезентативно.

* * *

К вопросу об интермедиальности: Bashung, Gainsbourg, «Sultans of Swing» Dire Straits, Diana Ross, «Killing an Arab» The Cure, «Sexy Eyes» Dr. Hook, Robert Smith… музыкальный фон активно включается в текст романа, в котором нет ни одного лишнего слова, равно как и ни одной лишней ноты.

* * *

Понятно, что после знаменитого эссе Барта о «богине» – культовом «Ситроен DS», читается как «déesse», богиня, – которая быстро стала героиней бульварной литературы и кино, не в последнюю очередь из-за покушения на де Голля в Пти-Кламар, Бине не мог избежать автомобильной темы. В «Седьмой функции языка» сыщиков, которые ищут пропавший манускрипт, преследует легендарный черный «ситроен», за которым, в свою очередь, гоняется новехонький синий «Рено-Фуэго». Когда будет совершено первое покушение на Симона Херцога, спасение прибудет, понятно, в классическом образе deus ex machina.

А Байяр ездит на ничем не примечательном «пежо» – совершенно как лейтенант Коломбо.

* * *

Удовольствием от текста роман дышит на всех возможных уровнях. Можно наслаждаться политической риторикой, а можно ее пролистнуть и насладиться живописным изложением философии Деррида. Можно увидеть персонализацию теории Барта, словно по его статьям сняли кино (детектив, да). А можно получить удовольствие от текста и в буквальном смысле – все виды секса во всевозможных комбинациях (кто, с кем, где, как и кто тому свидетель) представлены в смачных описаниях разнообразных сцен с упоительными подробностями. Автор «Истории сексуальности» наслаждается минетом, когда его находят в гей-сауне, Симон Херцог постоянно отвлекается от расследования во всех его географических точках, и даже хладнокровный Байяр, несмотря на свой инквизиторский габитус, ударяется-таки в сексуальные дигрессии по ходу расследования.

* * *

Бине не упоминает одно напрашивающееся в этой истории имя – Михаил Бахтин. Притом что именно Юлия Кристева ввела его работы и понятие полифонического романа в культурный оборот во Франции в 1960-е годы. Как незримый кукловод, Бахтин присутствует в книге, проявляясь в полифонии ключевых сцен.

Полилог Соллерса и белочки Кристевой с третьими лицами идет в гротескном контрапункте с театром Гиньоля. А полифонию допросов Мишеля Фуко, проходящего прямо в разгоряченной атмосфере сауны, образуют, помимо трио главных действующих лиц, сексуальные стоны и крики (аа аа, нет, нет, да, да, аа аа) и доносящийся из динамиков многозначительный, если вслушаться, «I am the stranger» Роберта Смита. Беседа с Делезом происходит у него дома под аккомпанемент включенного ТВ и теннисного матча, и диалог перемежается спортивными комментариями и ударами мячика (чпок-чпок, чпок-чпок). Именно к этому диалогу нас позднее вернет реплика Мориса Цаппа на конференции в Корнеллском университете: «…Разговор – это партия в теннис, разыгранная пластилиновым мячом, который, перелетая сетку, каждый раз принимает новую форму», отсылающее, в свою очередь, к Деррида: «Переводчики – они везде. Каждый говорит на своем языке, даже немного зная чужой. Лукавства переводчику не занимать, и свой интерес он помнит».