Давайте рассмотрим еще несколько примеров сновидений, чтобы исследовать их символизм:

«Я живу в своем доме. Ко мне в гости приезжает мой отец. Мы находимся на третьем этаже. Он целует меня в лоб, и я падаю и разбиваю колено. Рана становится все больше. Появляется мать, которая укоряет отца за неловкость».

Мы видим, что в этом сне описываются совершенно реальные персонажи; но нереальна ситуация, в которой они действуют. В данном случае символичен смысл ситуации. Истинное чувство, породившее сновидение, таково: «Думаю, что я всегда каким‑то непостижимым образом понимал, что любовь к отцу вызовет в моей душе раскол. Мы с матерью заключили негласный пакт, решив подавить папу. Думаю, я стремился принизить отца, чтобы заслужить любовь матери. Думаю, мне казалось, что любовь котцулишит меня материнской любви». Второй сон посетил больного через месяц после переживания первого первичного состояния: «Я что‑то чистил и убирал вместе с Яновым. Руки мои были покрыты ссадинами и порезами, но они скрывались под слоем наложенного на них воска. Я сказала Янову, что не могу ничего делать, потому что у меня сильно распухли руки. Но он сказал, что я могу работать. Я решил смазать раны меркурохромом, но он не держался на воске. Я пони

маю, что порезы — это символ моих старых обид, моей старой боли, которые мешают мне стать самим собой. Я осознаю, что не могу больше убегать от самого себя. Я сдираю с рук воск и принимаюсь за работу».

Здесь мы все еше видим символику, хотя и в ослабленном виде. Больной осознает этот символизм даже во сне. В этом проявляется смешение сознательного и подсознательного. Больной даже во сне замечает, что его борьба нереальна, и исправляет положение. Теперь мы можем через короткое время, возможно, уже через несколько месяцев, ожидать полного исчезновения всяких остатков этой борьбы. Сновидение станет таким же непосредственным и ясным, как и поведение во время бодрствования.

Вот одно из последних сновидений:

«Мы с отцом работаем на заднем дворе. Мать сердитым голосом зовет нас к обеду. Обстановка во время обеда очень натянутая. Все молчат. За столом тихо и мертво. Отец пытается шутить, и бабушка неестественно смеется, обнажая свои искусственные зубы. Мать с надеждой смотрит на бабушку. Я вижу, что мать моей матери тоже не способна любить. Мне вдруг становится очень больно. Я вдруг ясно вижу всю пустоту нашей семьи, от которой осталась лишь порожняя скорлупа. Все так безжизненно и скучно. Мне хочется плакать. Я извиняюсь, встаю из‑за стола и ухожу на кухню. Еда готова, но никто не несет ее к столу. Это снова заставляет меня плакать. Они все слишком мертвы, чтобы хоть что‑то сделать.

Мать спрашивает: «Он что, плачет?» Отец отвечает: «Нет!» Я бегу наверх, запираюсь в своей комнате и принимаюсь искать листок бумаги, чтобы записать свой сон. Я знаю, что это очень важно. Я слышу, что внизу мой отец садится за пианино и играет «Вниз по лебединой реке». Я плачу, понимая, что у меня нет дома».

В этом сне практически нет никакой символики. Ситуация представлена непосредственно, и чувства во сне отражают истинное чувство больного о себе и своей жизни. Даже во сне больной понимает его значение; сон объясняет сам себя. Отсутствует лабиринт символов, через который надо продираться. Видевший сон пациент прочувствовал пустоту и притворство своей

жизни; он увидел и то, что его отец тоже пытается прикрыть свои истинные чувства.

Обсуждение

Если у человека отсутствует болезненное восприятие сути собственной личности, если он прямо и непосредственно переживает свои истинные чувства, то мне думается, что у такого человека нет никаких причин их символизировать. У больных, закончивших курс первичной терапии, отсутствуют символические сновидения по той же причине, по какой у них отсутствуют символические галлюцинации, вызванные приемом ЛСД — у них нет первичной боли, требующей символического прикрытия. Текущие неприятности не запускают старую боль, которая могла бы проникнуть в сновидения здорового человека, потому что у него отсутствует неразрешенная боль, которая могла бы смешаться с текущей осознанной и прочувствованной обидой.

Из сказанного с полной очевидностью вытекает, что не существует универсальных символов, также как и не существует симптомов с универсальным значением. Символы соотносятся со специфическими чувствами каждого конкретного индивида. У двух человек могут быть одинаковые сновидения, но смысл их может быть совершенно различным.

Больным, прошедшим курс первичной терапии, как правило, для полного восстановления требуется сон меньшей продолжительности. Больные отмечают, что они стали реже видеть сны. Один пациент рассказывает: «Я ложусь в постель и сплю, а не смотрю сны».

Здесь я привожу высказывания, сделанные пациентами, закончившими курс первичной терапии, о том, как они спят и что видят во сне. Независимо друг от друга они в один голос утверждают, что очень глубокий сон является самым невротическим, так как спать, как бревно означает, что защита настолько сильна, что прикрывает больного даже от символов невротического сна. Больные считают, что такой очень глубокий сон

означает полное подавление чувств и максимальное включение защитных систем. Одни пациент описал это так: «Раньше я спал, словно завернутый в толстое одеяло, окутывавшее мое сознание. Теперь же я сплю, словно под легким марлевым покрывалом». Этот человек был уверен, что его глубокий сон, от которого он пробуждался более разбитым, чем от легкой дремоты, был аналогичен его глубоко бессознательному (в отношении мира и самого себя) состоянию во время бодрствования. Этот же больной говорит, что раньше его сон был похож на кому, тогда как теперь он рассматривает сон как отдых. Большинство больных описывает такое состояние как «сверхбодрствование». Коротко говоря, ничто больше не прячется в подсознании.

«Возможно, — говорит один из пациентов, — что наше сознание было расщеплено, так как считали сон чем‑то независимым от бодрствования». Другой пациент интересуется, не мнимая ли полярность сна и бодрствования мешает нам попять, что сон и бодрствование являются лишь разными аспектами одного состояния бытия, а не двумя различными феноменами, между которыми существует лишь некая мистическая связь.

Американцы, поглощенные своей каждодневной борьбой, по–прежнему, в массе своей, считают свой сон беспокойным. Проведенный Луисом Гаррисом опрос[17]показал, что более трети населения озабочены тем, что плохо спят по ночам. Двадцать пять процентов этих людей чувствуют себя настолько измотанными ночным сном, что с большим трудом встают по утрам. Тот же опрос показал, что более половины населения временами испытывает чувство подавленности и одиночества. Двадцать три процента опрошенных признали, что чувствуют «эмоциональное беспокойство». Некоторая часть тяжелого чувства растрачивается на интенсивную работу, еще немного помогает накричать на детей, еще больше растрачивается с помощью сигарет и алкоголя, и, мало того, остается место еще и для транквилизаторов и снотворных.