Наличие просторного жилья и сада позволило мне осуществить давнюю мою мечту: завести собаку. Первая моя собака была худая, длинноногая, с большими коричневыми глазами в рыжих ресницах и нежного, ласкового характера. Она попала ко мне тощим больным щенком, но я ее выходила, и она стала настоящей собачьей красоткой. Откормить ее, правда, не удалось, но собакам этой породы – салюки, родственники борзых – классически и положено быть такими, чтобы всегда видны были три ребра. На улице люди упрекали меня, как не стыдно морить голодом такую прекрасную собаку! Моя Ташка смотрела на них своими кроткими глазами, терпеливо сносила бесконечные чужие поглаживания и тихо думала про себя: а не пошли бы вы все!

Благодаря моей собаке я чуть было не сменила все свои малодоходные гуманитарные занятия на одно, практическое и коммерческое, сулившее немалые выгоды и к тому же очень меня привлекавшее.

Дело в том, что собаки этой породы как раз входили тогда в моду. «Культурные» салюки имелись в разных странах, а моя Ташка принадлежала к очень редкой разновидности: салюки синайская, бедуинская. Собак-то таких в Синае было немало, бедуины использовали их при выпасе овец, но то были полудикие некормленые звери, безо всяких документов, и чистопородность их была под сомнением. В собачьи клубы их не допускали. Редкостность моей Ташки в том и заключалась, что она была третьим поколением синайских салюк с бумагами, то есть и дедушка ее с бабушкой имели подлинные удостоверения личности, и папа с мамой, и она сама тоже. И в собачьем клубе она была полноправным членом. Таких в мире были единицы. И когда мы с большим трудом подобрали ей такого же супруга, и она родила пятерых щенят, весть об этом разнеслась по всему миру. Я не преувеличиваю! К нам и из Америки приезжали собаководы, и из Голландии, даже из Новой Зеландии – посмотреть на четвертое поколение. И хотели покупать их на развод. И я подумала: а почему бы мне самой за это не взяться? Собак я очень люблю, а щеночков и подавно. Сад большой, часть его уже отгорожена для щенят, запустим туда для начала парочку, они будут размножаться, я буду за ними ухаживать, а потом мы будем щенков дорого продавать и разбогатеем…

Но тут на моем пути встало непреодолимое препятствие. Я уж не говорю о том, что надо было работать с Джоном над его кинопроектами. И неизвестно было, как отнесется о. Аркадиос к такой собачьей ферме в его церковном саду. Дело было еще и в другом. Я даже с теми щенками, что уже были, никак не могла расстаться. Ну как я отдам моих нежных щеночков в чужие грубые руки, которые запихнут их в ящики, а ящики бросят в грузовой отсек самолета, и там, в холоде, в темноте и тесноте, без воды и пищи, они будут много часов лететь куда-то в Новую Зеландию! Нет, сказала я покупателям, они еще слишком маленькие, пока еще не могу их отдать. Те дожидаться, разумеется, не стали, пожали плечами и ушли.

И потом я еще долго искала и выбирала хороших знакомых людей, которым не страшно доверить любимых собачат.

Двух, родившихся первыми, самых больших и здоровых, девочку и мальчика, купила богатая американская женщина, построившая свой дом на территории Израильского музея, за что обещала оставить ему свою коллекцию картин. Элегантные собачки нужны были ей для украшения сада. Как давняя знакомая Джона, она хотела получить щенков даром, но я не согласилась. Я не очень на нее полагалась. Женщина светская, занятая, поиграет со щеночками, надоест ей, и она их забросит. Поэтому для верности я потребовала с нее платы. Довольно большой. Именно для гарантии. Заплатит деньги – больше будет любить и заботиться. И она действительно полюбила их и заботилась, то есть ее садовник заботился. А она закармливала их объедками со своего жирного стола, особенно тортами, так что они растолстели и несколько потеряли свою элегантность.

Одного мальчика, кроткого и ласкового, как мать, я отдала – разумеется, даром – в семью, где был ребенок-аутист, и тот как прижал собачонка к себе, так и спал с ним, и ел с ним, и ходил с ним гулять, и долго не хотел выпускать его из рук, пока тот не вырос в большого пса.

Четвертая родилась с пупочной грыжей, пришлось делать операцию. Она была маленькая, слабенькая, я к ней особенно привязалась, и она прожила у меня до шести месяцев, пока ее не забрал у меня хозяин ее папаши – ему полагался щенок. Я расставалась с ней в слезах, и она тоже плакала и даже куснула нового хозяина. Но потом, я знаю, прижилась в своем кибуце, поздоровела и даже немного округлилась. А у меня осталась пятая, самая дикая и неласковая – поначалу…

Ну и как бы я расставалась со щенками, если их было бы не пять, а десять? Двадцать? Даже подумать тошно! Так бесславно и накрылся мой многообещающий коммерческий проект.

Мы жили там уединенно, но отнюдь не в полной изоляции. У нас были соседи. Здание церкви только с дороги казалось небольшим, на самом деле ниже уровня дороги в нем было еще три этажа. В каждом этаже имелась прекрасная трехкомнатная квартира, которую поп сдавал. При нас он сдавал эти квартиры евреям, израильтянам, чаще всего молодым парам. И сдавал недорого. Мог бы сдавать куда дороже арабам, но предпочитал съемщиков евреев. Араб, говорил он, как поселится, так его уже не выгонишь, а там и платить перестанет. А еврей подолгу здесь не живет, чуть оперится – и переселяется поближе к своим. И платит регулярно, а за неуплату судом пригрозишь – и заплатит.

Жильцы там бывали самые разнообразные, часто менялись, и все – один другого диковиннее. Впрочем, в этом анклаве недиковинных и не водилось, все, вероятно, заслуживали звания маргиналов. И мы, разумеется, в том числе.

Какое-то время там жило целое многодетное семейство ультраортодоксов. Я бы даже сказала – ультра-ультра, из секты так называемых Нетурей Карта, Хранителей Города. Они решили поселиться здесь, во-первых, потому, что дешево, а главное – потому, что оттуда по субботам близко дойти пешком до Стены плача. А что среди арабов – это их ничуть не смущало, государства Израиль они не признавали, и пока не придет Мессия, не все ли равно, в какой части города жить. Вот эти существовали совсем обособленно, ни с кем не общались. Их дети опасливо выглядывали из-за двери, но на улицу никогда не выходили. По дороге шли и ехали арабы, дети смотрели на них с изумлением и тихо шептали отцу: «Гоим… тате, гоим…» Раньше, живя в своем религиозном квартале, они никогда не видели неевреев. Однажды я подошла к их двери и попыталась заговорить с детьми. Они с ужасом отпрянули от меня и захлопнули дверь. Позже мне удалось убедить их, что я еврейка, не гойка, но пообщаться с ними, даже у полуоткрытой двери, не удалось: они говорили на идише, иврита почти не знали. Когда у моей собаки появились щеночки, я через главу семейства, знавшего иврит, пригласила детей посмотреть на зверят, поиграть с ними. Физиономия отца так скривилась от омерзения, что я поспешила сказать: «Ладно, ладно, не надо».

В другой квартире жил с женой Деди Цукер, личность в израильской политике, можно сказать, историческая. То есть тогда он еще не был ничем знаменит. Как-то раз он пригласил меня в гости, на кофе. Человек десять – двенадцать, все молодежь, сидели вокруг стола и с жаром обсуждали – я долго не могла понять, что. Говорили о какой-то тактике и стратегии… Я думала, речь идет о чем-то военном, и хотела потихоньку уйти. Но Деди остановил меня странным вопросом: