Государыня наша одному ему доверяет. И племянник Потемкина допросы вел, и князь М. Н. Волконский, только куда им против Шешковского. Тридцать лет в Тайной Экспедиции при Сенате розыски по важнейшим делам вел. Сама его выискала. Пишут, иначе как милым Степаном Ивановичем и не называет.

Какого секрета от бунтовщика ждали? Чего допытывались? За две недели так переломали, что еще две недели по кускам собирали, чтоб суду представить.

Суд в Кремлевском дворце устроили. Всех членов Сената и Синода в него посадили, президентов коллегий, десять генералов, двух действительных тайных советников. Над всеми генерал-прокурор Вяземский.

Кончать от разу разбойника надо было. Где там! Заседали. Не иначе воду в ступе толкли. Все равно, папинька-сударушка пишет, приговор императрица сама заранее определила: живьем на плахе четвертовать и только под конец голову отрубить.

Десятого января в Москве на Болотной площади казнь устроили. Народу тьма набежала, да еще солдатами сгоняли кто дома позамешкался. Всем урок, а генералам государыниным слава.

То ли ошибся палач, а папинька-сударушка полагает, нарочно сначала злодею голову снес, а там уж свежевать на плахе стал. Москвичи ведь, они и палача самого освежевать могли — бунтовщики известные.

Государыне и того мало показалося. Во всех землях, где разбойник бушевал, всех пересечь жестоко плетьми, у каждого ухо урезать, да еще на каждых триста пахарей одного по жребию повесить. Чтобы память о Пугачеве истребить, родину разбойника переименовать в станицу Потемкинскую, яицких казаков в уральских, реку Яик в Урал, Яицкий городок в город Уральск.

Как ни рассчитывай, отправлять Елизавету надо — самому бы под гнев царский не попасть. Папинька-сударушка недаром пишет: не узнать государыню и пощады от нее ждать нечего. Разойтись бы миром да более на узкой дорожке не встречаться.

А Елизаветы что твоего Пугачева боится. Там-то бунтовщик, здесь… Здесь дело другое. Вчерась у лорда Гамильтона портрет ее видел. В мраморе. Скульптор знаменитый германский делал. Не стал спрашивать, откуда. Значит, свой расчет имеет.

Спросил сэра Дика, консула в Ливорно, о помощи. Сослался на волю государыни. Мол, хочет, чтобы беспокойный член семейства на родине под присмотром бы был. Посмотрел. С ответом подождал. Так выразумел, у начальства спроситься должен.

Без него не выйдет дело. А полагать надо, помогут. Другое дело, кабы с турками мира не заключили, с Пугачевым бы не справились. С победителями не спорят.

Через Шувалова думал. Оказывается, императрица сама ему не раз писала. Отговаривался, чем мог, да на новое место переезжал. А все неподалеку, все рядом.

Из всех своих для такого дела многих не нужно. Хватит, пожалуй, трех. Кристинек на все пойдет. Грейг любую команду выполнит. А вот искать да разнюхивать — дело Рибаса. С ними и начнем.

Может, и Орловых иначе привечать станет. Папинька-сударушка пишет, как через две недели после пугачевской казни в Москву государыня прибыла, так сразу распорядилась в память побед над турками заложить путевой дворец за Тверской заставой, на землях Высоко-Петровского монастыря. Не забывает, значит.

А когда вместе на коронацию ехали — тем же путем. Одного народу на переезд без малого восемьдесят тысяч понадобилось, лошадей девятнадцать тысяч. Восемь дней в пути — в сказке не расскажешь. А называлось — инкогнито. Какое царствование начиналось! Поди, и ей того не забыть.

— Ваше императорское высочество, который день вы в дурном настроении. На вашем лице невозможно вызвать улыбку. Вы погружены — нетрудно догадаться — в неприятные размышления. Неужели мы с Доманским ни в чем не можем рассеять ваших грустных дум?

— Все не так просто, Чарномский, совсем не просто.

— Но теперь, когда у вас открыт кредит и вы можете выполнять любые свои желания, когда граф Алексей Орлов каждый день доставляет вам все новые доказательства своей преданности и серьезности своих замыслов…

— Именно теперь, Чарномский. Я не понимаю неожиданной решительности Орлова, и все окружающие подтверждают двуличность его натуры. Почему именно теперь, когда положение русской императрицы укрепилось, он так усиленно начинает уверять меня в своей преданности? Чем это выгодно ему? На что он может рассчитывать?

— Может быть, ваше высочество, вам просто неизвестны какие-то обстоятельства его жизни: обида, ревность, месть.

— Послушайте, Чарномский, по времени эти перемены связаны с переменами в действиях ваших соотечественников. Вы сами были в моей свите в церкви Санта Мария дель Анжели во время встречи с польским посланником маркизом Д’Античчи. Маркиз был предельно любезен, но он уклонился от выполнения моих просьб. Его единственная рекомендация сводилась к тому, чтобы я нашла себе тайное — заметьте, Чарномский, именно тайное! — убежище в Италии или Германии, но никак не пускалась в путь в Россию. Он столько раз повторил совет отказаться ото всяких политических притязаний. Вы можете это объяснить?

— Но он же не конфедерат, ваше высочество! Он представляет здесь изменника Августа Станислава Понятовского, кстати сказать, как утверждают, любовника русской императрицы. Как бы он мог вам советовать нарушать ее спокойствие и благополучие?

— Положим. Но по существу одновременно подобные советы мне стал давать кардинал Альбани. Когда я не склонилась на его убеждения, он категорически отказался предоставить мне заем в какую-нибудь тысячу червонцев. Хотя месяцем раньше предлагал мне во много раз большие суммы.

— Но ведь он не стал папой, на что так рассчитывал, не правда ли?

— Вы что хотите этим сказать?

— В качестве папы он хотел иметь объединенную с ним узами дружеских отношений правительницу на российском престоле, в роли кардинала это перестало иметь для него существенное значение.

— И все-таки слишком много совпадений.

— Ваше высочество, не письма ли графа Орлова вызывают у вас такую подозрительность в отношении тех, кому еще недавно вы готовы были доверять? Ведь он пишет вам каждый день, и вы сами сказали, что эти письма отличаются редкой обстоятельностью.

— Советы Орлова… Что ж, он дает их немало.

— Ваше императорское величество, я не вправе спрашивать, в чем они заключаются…

— Здесь нет секрета, а если и есть, то вас он коснется так же, как и меня. Орлов советует, если я решусь съездить в Пизу, постараться избавиться от наблюдения как представителей официальной Польши, так и Ватикана.

— Каким образом, ваше высочество?

— Кардиналу Альбани сообщить, например, что я отказываюсь от имени графини Пиненберг и ото всех своих политических прожектов и ухожу в монастырь. Впрочем, это я уже сделала.

— Но ведь тем самым вы как бы исчезнете. Ваше высочество, как бы перестанете существовать!