— Да, слышу.

— Какие там у тебя особые установки?

— Ты их читала. По-моему, там все ясно.

— Так что там?

— Вернуть форму жизни, приоритет первого уровня. Все остальные приоритеты аннулированы.

Фрэнки Лонцо пнул ногой кучу пустых пивных банок, скопившихся у ножки его стула.

— Сал, сколько времени? — спросил он.

Сальваторе рыгнул. «Хайнекен».

— Солнце село.

— А времени-то сколько? Который час?

— Как ее убить, Эш? Должен же быть способ ее уничтожить. Как? Как это сделать?

— Семь… тридцать две, — сказал Сальваторе, покосившись на «Таймекс-Филармонию». — Фрэнки, семь тридцать две.

— Значит, так, девять утра плюс одиннадцать часов десять минут равно… равно восемь вечера десять минут. — Фрэнки улыбнулся. — Значит, почти готово. Этот сукин сын теперь еле барахтается.

— Вы до сих пор не понимаете, с чем имеете дело, правда? Совершенный организм. Его структурная совершенность совмещается с его враждебностью.

— Ты им восхищен.

— Мне нравится его чистота помыслов. Его способность выживать. Его не угнетает ни совесть, ни раскаяние… ни заблуждения морали.

— Пойду отолью, — сообщил Фрэнки, поднимаясь. — Пригляди за крепостью, Сал.

— Угу.

— И еще один момент…

— Какой?

— Я ничего не могу сказать о ваших шансах… но примите мои соболезнования.

В ванной Фрэнки погрузился в гипноз, засмотревшись на абстрактный узор из плитки на стене над унитазом, как обычно и бывает с пьяным ссущим мужиком. Он немного покачался, прицеливаясь, но, видимо, задремал, потому что, очнувшись, понял, что кеды мокрые, а из комнаты с теликом доносится дикий вопль: это Яфета Котто и Веронику Картрайт жрал Чужой, а Сигорни Уивер тем временем гонялась за корабельной кошкой.

Фрэнки осторожно застегнул ширинку — ему уже случалось ранить себя собственными штанами — и еще потерял несколько секунд сознания, уже у раковины, после чего поплелся в зал. К тому времени Сигорни Уивер уже переключила двигатели «Ностромо» в режим самоуничтожения и мчалась к спасительной шлюпке с кошачьей переноской в руке.

— Слыш, Сал, — сказал Фрэнки, прислоняясь к косяку. — Сал, а сколько теперь времени?

Нет ответа. В телевизоре Сигорни Уивер уже начала сворачивать за угол, заметила угрожающий силуэт, дернулась назад и в ужасе вжалась в переборку.

— Сал? — Стробирующий экран мешал сфокусироваться, но Фрэнки прикрыл рукой глаза и разглядел в другом конце комнаты серый диванчик на двоих и кресло Сала, стоящее рядом. Ему показалось, что он видит руку Сальваторе с банкой «Хайнекена», но вот забавно — другой руки Сальваторе, с часами, похоже, не было, как не было его ног, тела и головы.

Хм-м, подумал Фрэнки. А затем подумал: Диванчик?

— Тут нет никакого диванчика, — заявил он вслух, после коих слов диванчик перевернулся, показав спинной плавник.

Фрэнки и Сигорни сорвались и побежали одновременно. Но в отличие от чудовища из фильма, которое присело на корточки, чтобы рассмотреть выроненную переноску с кошкой, Майстербрау гналась за настоящей едой. Царапая когтями ковер, акула нечаянно наступила на пульт от телика, и тот завопил на полную громкость.

От комнаты до туалета Фрэнки долетел, почти не касаясь пола. Грохнул за собой дверью и накинул засов. Дверь эту установили прежние владельцы, чтобы сдерживать натиск легавых, так что она была из дюймового листа стали с усиленными петлями.

— Это ее удержит, — сказал Фрэнки и погладил шпингалет. — Это ее удержит.

А может и не удержать, подумал Фрэнки. Через дверь он слышал, как Мама, главный компьютер «Ностромо», объявила, что возможность отменить команду к самоуничтожению истечет через Т-минус одна минута, и из-за этого напрягся еще больше. Он осмотрел ванную, пытаясь отыскать что-нибудь такое, что можно использовать как оружие, но ничего не нашел, даже вантуза. В свое время в шкафчике с медицинскими принадлежностями была специальная стойка с автоматом «узи», но агенты по борьбе с наркотиками изъяли из особняка все огнестрельное оружие; на ржавую безопасную бритву и смотреть было нечего.

— Двадцать девять, — считала Мама. — Двадцать восемь… двадцать семь… двадцать шесть…

Окно, подумал Фрэнки. Будь он килограммом кокаина или младенцем аллигатора, можно было бы смыться в канализацию, но поскольку он ни то, ни другое, остается только окно. Он подошел, отодвинул защелку и надавил на раму.

Окно, закрашенное вглухую несколько лет назад, даже не двинулось.

— Двадцать секунд, — сказала Мама, и Фрэнки услышал, как дверь робко поцарапали когтем. Поскреблись, и еще что-то… какая-то музыка, классическая, она не слишком хорошо сочеталась с воем сирен и сигнализации в фильме. Фрэнки не стал тратить время на то, чтобы угадать мелодию; он выдернул трубу, на которой держалась шторка душа, и принялся хреначить ею по стеклу.

— Ты сюда не попадешь, — сказал Фрэнки, а Майстербрау с такой силой двинула по двери, что петли выгнулись. Фрэнки окончательно обезумел и долбанул по среднему стеклу кулаком. Потом бросил трубу и вскарабкался на подоконник, сжался в плотный комок, втискиваясь в дыру, обрамленную расщепленным деревом и разбитым стеклом.

Прыжок не внушал оптимизма. Лететь бы пришлось недалеко — двенадцать, максимум четырнадцать футов, — но вот железный забор, проходящий здесь под самой стеной, с острыми зубьями и колючей проволокой… Если Фрэнки повезет и он не порежется и не сядет на кол, его ждет немягкая посадка в переулок, заваленный зараженными отходами, которыми питались трехголовые белки.

— Десять секунд, — сказала Мама. — Девять… восемь…

— Надо прыгать, или тебя съедят на ужин, — сказал себе Фрэнки. Он присмотрелся, выискивая в переулке участок почище, и заметил темный круг канализационного люка с нимбом освещенных луной бутылочных осколков и металлолома. Его поддразнивал призрак Джимми Мирено: Боишься, Лонцо? Боишься, блядь?

— Да, боюсь, — ответил Фрэнки и приготовился прыгать.

— Четыре… три… — На счет два Майстербрау снова ударила в дверь; петли и засов сдались, и стальная плита с грохотом упала. Фрэнки, который уже чуть было не прыгнул, слегка подался назад и повернул голову на звук. Майстербрау пригнулась в дверях, из запачканной кровью и слизью акульей пасти раздавалось «Болеро» Равеля, и Фрэнки понял, что ему конец.

— Возможность отменить команду к самоуничтожению, — согласилась Мама, — истекла.

Акула встала на дыбы — о боже, подумал Фрэнки Лонцо, у этой твари еще и ноги есть, — а ее грудные плавники расправились с хлопком, словно крылья глайдера. Чудище разинуло рот ковшом.