ПИСЬМА

О. О. Грузенберг — В. А. Маклакову

12 Янв[аря] 1933 г.

6, rue Chateauneuf, Nice

Дорогой Василий Алексеевич,

Вы, как и я, празднуете Новый год по старинке. Еще недавно мы по поводу этого дня гадали — разгадывали, что сулит нашей родине грядущий год. Теперь я этого не делаю — не потому, что моя личная жизнь закончена, а по той исключительно причине, что пришел к убеждению, что не мне ставить отметки великому, — великому даже в кажущихся ошибках его, — народу. И сейчас, в страшных родовых муках, он велик: весь мир, кроме благородной Франции, рвет клочья его нищенского савана, а он, по-прежнему, печется о «вселенской правде».

Я приемлю все, — все без изъятия, — страницы русской истории, сколь бы мрачными они порой нам ни казались, ни от одной из них не отрекаюсь. Российская стихия, российский мир умнее меня. Нет у меня ей укора, есть только стыд, что я когда-то дерзал считать ее толстозадой дурехою.

Вам и всем тем, кто Вам дороги, я шлю горячие пожелания всестороннего счастья: Вы его достойны не только потому, что у Вас богато одаренная голова, но и, как я убедился, неумное сердце, каким оно и должно быть, т. к. голова не нуждается в вспомогательном умничании.

Крепко Вас обнимаю. Почтительный привет Марье Алексеевне[532].

Ваш О. Грузенберг.

Отметьте мой новый адрес.

В. А. Маклаков — О. О. Грузенбергу

Париж, 17 января 1933[533] г.

Дорогой Оскар Осипович,

Спасибо Вам за письмо и привет. Вы правы, что вперед не загадываете. Помните, что я был всегда скептиком гораздо скептичнее Вас; и вот когда Вы сейчас инстинктивно ищете себе утешение в том, что Россия остается великим народом, даже в своих ошибках, и приемлете все без изъятия страницы русской истории, и думаете, что Российский мир есть голос народа, который есть голос Божий, то я вижу в этом последнее убежище Вашего оптимизма. К несчастью, я его не разделяю. Так, когда я готов сказать про русский народ то, что когда-то Некрасов говорил про Россию: «она не знает середины». И его добрые свойства и самые низы человеческой подлости могут в нем проявляться в преувеличенных размерах. Можно надеяться, конечно, что в подлостях она покается, что теперешние злодеи сами себя покарают; невольно вспоминается Никита из «Власти Тьмы». Но так было прежде, не знаю, так ли теперь; ибо ничто так не убивает веру в людей, как теперешняя советская молодежь. Что она терпит то, что происходит, и увлекается тем, что делает, заставляет меня сомневаться в том, что ею двигают заботы о вселенской правде.

А кроме того, всех мечтателей о вселенской правде я глубоко уважаю, к каким бы глупостям они ни приходили и как бы свою жизнь ни коверкали; но я ненавижу и не уважаю теперь того, кто во имя вселенской правды приносит в жертву не свою, а чужую жизнь. И все заправилы теперешней России для меня профитеры, а не мученики; это враги-инквизиторы[534], только более мелкого полета, и с гораздо более грубыми и прозаическими мотивами. Конечно, это не значит, что Россия погибла, и навсегда. Но о теперешних страницах истории мы будем вспоминать без гордости за русский народ.

О. О. Грузенберг — В. А. Маклакову

19 января 1933 г. 6, rue Chateauneuf, Nice

Ну, свалял же я дурака, дорогой Василий Алексеевич! А все это от мнительности и торопливости. Ответное письмо Ваше получил вчера. При обмене мнениями в области предсказаний, конечно, не спорят, — но на этот раз мы, вроде, не «предсказывали»: все же, полемизировать не стану. Я только скажу в свое оправдание, что указание Ваше на всяких спекулянтов революционными идеями вряд ли имеет отношение к моему выводу о величии духа русского народа, — точнее, русской стихии. Если «большевизм» только болезнь (в этом я теперь сильно сомневаюсь), — то, везде, и в болезни сказывается духовная сущность: это кто же «профитеры»? — многомиллионная голодающая и холодающая масса? Нечего сказать, хорошее профитерство. Но возьмите еще более мрачную страницу русской истории: смутное время. Чего, казалось бы, подлее. Однако, народная стихия выручила. Нет, и болеют как отдельные люди, так и народы — «по-своему» каждый.

Меня заинтересовало Ваше указание на отзыв Некрасова о русском народе («не знает ни в чем середины»). Откуда Вы это взяли? — Из его прозы, — тогда это не интересно: какой же Некрасов мыслитель. Если ж из поэзии, — то как я проглядел. Правда, я лет 20 его не читал (зачем, — если то, что люблю из его поэзии, я знаю на память), но цитируемые Вами слова встречаются в «Рыцаре на час», — они относятся к нему лично: «Что друзья? — Наши силы неровные: я ни в чем середины не знал»… Кстати, какой он удивительный лирик. Не столько в «Рыцаре на час» (местами риторика), сколько в коротеньком посвящении сестре в поэме «Мороз — красный нос»: эти несколько строф превосходят лирику Пушкина и Тютчева. Посвящение — стыдливо обнажившееся сердце, дымящееся кровью.

Откуда Вы взяли цитируемые слова?

Искренне Вам преданный О. Грузенберг

О. О. Грузенберг — В. А. Маклакову

28. I. 336, rue Chateauneuf, Nice

Дорогой Василий Алексеевич,

Боюсь, что н[аша] переписка может утомить Вас. Вы не отвечайте, так как я хочу выяснить недоумение, возбужденное Вашим письмом. Прежде всего хочу отметить, что люблю и ценю Вас за то, что будучи адвокатом, Вы всегда чуждались и в суде, и вне его адвокатских ухваток. Зачем же на этот раз Вы отступили от своего обыкновения?

Я написал Вам, что приемлю все пути и перепутья исторической жизни русского народа. Вы на это ответили мне, что, как говорит Некрасов, «русский народ ни в чем не знает середины». Я на это ответил, что Некрасов, насколько его понимаю, это говорит не о русском народе, а о себе лично. Вот и все. В последнем же письме, насколько я его разобрал, Вы вдруг обвиняете меня чуть ли не в склонении [к] большевизму. Где, мол, я останавливаюсь? Останавливаюсь я на пограничной станции, ведущей в большевизию. Я говорил и писал Вам, что упрекаю себя в оставлении родины, что я на это имел тем менее прав, что мне, по крайней мере, явно не угрожала непосредственная опасность. Писал также, что если бы не сознание, что, быть может, глядя на меня, эмигрировал десяток-другой лиц и что, если бы я знал их поименно, то спросил бы их насчет своего возвращения и что, если (кстати, Вы вместо «если» употребляете иногда «раз», — извините — это не по-русски: этот союз позаимствован у поляков) я это сделать не могу, то должен дождаться общей амнистии, которой, конечно, не дождусь. У меня это не фраза (вот еще одно глупое интеллигентское выражение, так как всякая мысль, выраженная словами, есть фраза и, говоря по-русски, предложение). Не фраза, потому что ко мне дважды обращались с предложением вернуться. В первый раз в 1921 году, когда при переговорах с первым правительством Макдональда[535] меня пригласили стать юрисконсультом делегации дабы «при переговорах оберечь Россию от англ[ийских] акул». Я ответил лицу, через которое мне было сделано предложение (он не большевик, а высланный из России меньшевик, но брат его занимал крупное служебное положение сначала в Берлине, а потом в Лондоне). Я ответил: «Не все ли равно, какие акулы порвут Россию, английские или большевистские». Другой раз делали предложение через моего родственника: на это предложение я ответил, что если бы я поехал, то скоро пришлось бы мне хлопотать о выездной визе, — какой же толк брать «въездную» визу. Оба предложения сделаны в письмах, которые у меня сохранились. О них я Вам никогда не говорил, т. к. терпеть не могу торгашеской похвальбы: меня-де покупали, а я не продался! Это было бы тем паче, что никто меня и не пытался «купить», а лишь взывали к м[оему] чувству любви к родине. И, несмотря на этот отказ, в «Большой Совет[ской] Энциклопедии» как я усмотрел из присланного мне еще в Риге редакцией газ[еты] «Сегодня» тома, помещен обо мне не только справедливый, но и лестный отзыв. В нем только одна ошибка, что я, де, был «кадетом». «Кадетом» я никогда не был, так как, ценя высоко отдельных кадетов за их заслуги в области науки, литерат[уры], земско-городского дела и адвокатуры, я не люблю этой партии, так как она лгала даже тогда, когда говорила правду. Теперь о «народе»: если я приемлю всю его историю, даже смутное время, то естественно, я приемлю ее и в большевистской ее ошибке. Вы пишете, что народ не с ними (большевиками). Что же, тем лучше. Но отмечу, кстати, что я не присоединяюсь к тем историкам России (например, Костомаров[536]), которые уверяют, что народ был против царей и тому подобное. Кроме, мол, Пскова и Новгорода, он, де, себя не выявлял. Ну плохи же эти историки! — Народ не любил царей, а терпел их 300 лет, не любил бояр, а терпел их сотню-другую лет… Если бы это было так, то такой народ годится лишь на растопку истории (вшивую овчину в печь). Но, слава богу, это не так. Пока душили больш[евики] лишь городское население и передавали народу чужую землю, народ им, несомненно, сочувствовал. Теперь, когда они свою «коммунию» распространили и на деревню, он их ненавидит, но голытьба и деревенская молодежь, как и городская молодежь, любит их. Печально это или радостно — как на чей вкус, но это так.