Один взгляд на лицо Хоэгботтона, когда он, спотыкаясь, выбежал из дома, сказал людям капана все. Без сомнения, они оставили бы и его внутри, если бы не взятки и его репутация человека, умеющего выживать.

Он вытер рот платком. Купленный им товар будет плесневеть в особняке, неиспользованный и некаталогизированный, если не считать записи в гроссбухе с пометкой «Потенциальные приобретения: Утерянные». В зависимости от того, какие истеричные указы издал на этой неделе капан, особняк и прилегающую к нему территорию обнесут забором или, возможно, даже подожгут.

Часы пробили полночь.

Рядом, блестя от дождя, стояла клетка. Все время своего бегства — пока из углов на него невинно взирали мертвые экспонаты дьявольской коллекции Дэффеда, Хоэгботтон так крепко сжимал ручку, что ее рисунок отпечатался там, где не стер с ладони кожу. На ней остался отчетливый след: тончайшая филигрань незнакомых символов, из-за которых всматривались странные глаза. В тускнеющем свете, ведь дождь западал сильнее, микофитов на занавеске как будто смыло водой. Хоэгботтон испытал извращенное разочарование: от каждого следующего столкновения с серошапками он привык ожидать новых откровений.

Моргая, чтобы смахнуть с ресниц капли, Хоэгботтон сделал глубокий вдох, затолкал маску в карман и, обернув носовым платком пораненную руку, поднял клетку. Она казалась тяжелее, чем он помнил, и почему-то лучше сбалансированной. Когда он пошел с ней к бульвару, от ее веса ему приходилось крениться набок. Надо спешить, если он хочет успеть до введенного капаном комендантского часа.

Вечерняя Амбра, поглощенная и затемненная дождем, который брызгал о тротуары, барабанил по крышам, бил в окна, намекая на распутство, которое пугало Хоэгботтона меньше, чем то, что всякий раз, когда он останавливался, чтобы переложить клетку из правой руки в левую, и наоборот, ее вес словно бы изменялся.

Город, днем процветающий благодаря трудолюбивой деловитости, ночью превращался в свою противоположность. Рассказывали про оргии в заброшенных церквах. Будто бы в доках давали нелепые и похабные представления театры водяных кукол. Будто бы всякую неделю в Квартале Негоциантов устраивали полночные аукционы картин решительно непристойного содержания. Фантастические иллюстрированные произведения Колларта и Слотиана приобрели такую популярность и настолько вознесли своих авторов, что по влиянию они уступали лишь капану. В Религиозном квартале мятущиеся труффидианские священники пытались вернуть себе власть над умами, отошедшую к заклятым врагам, пророкам Питерсону и Страттону, чьи противоборствующие учения заражали все новых и новых жадных до насилия последователей.

А источник этой распущенности был в серошапках, которые в последние годы приходили и уходили как приливные волны: то поднимаясь на поверхность, то исчезая под землей, точно вечно мигрировали между светом и тьмой, днем и ночью. Город всегда непредсказуемо реагировал на их появления. Но что еще оставалось жителям Амбры, как не заниматься своими делами, надеясь, что не им выпадет стать следующими, закрывая глаза на все, кроме собственных бед? Сто лет прошло с Безмолвия, когда без следа исчезли тысячи человек, и горожан уже можно простить забывчивость. Большинство перестало думать про Безмолвие повседневно. Оно не фигурировало среди повседневных забот обитателей Амбры, в отличие от еженедельных проповедей труффидиан или забот капана и его агентов.

Пока Хоэгботтон шел к дому, из мутных сумерек проступили фонари, выхватывая из мрака спасающиеся бегством фигуры: бежит, подобрав сутану, чтобы не наступить на подол, священник; два туземца из племени Догге прикорнули у закрытых дверей банка, их приметные зеленые тюрбаны натянуты низко на задубевшие от непогоды лбы. От недавней Оккупации не осталось и следа, если не считать граффити на стенах, требующих, чтобы захватчики убирались. Но Хоэгботтон все равно натыкался на слабо светящиеся, багрянистые круги шести футов в диаметре, отмечавшие те места, где перед Безмолвием встревоженные власти срубили гигантские грибы.

Когда, поднявшись на семь пролетов лестницы, Хоэгботтон вошел в квартиру, его жена уже спала. Лампы она потушила, потому что, ворвись к ним вор, это дало бы ей преимущество. Слабый запах лилий и жимолости сказал ему, что Ребекку приходил навестить торговец цветами, живущий этажом выше.

Когда, поставив на пол клетку, он снял ботинки и носки и повесил на вешалку плащ, то заметил тусклый отблеск из гостиной слева. Прямо перед ним была столовая с заросшим плесенью окном — дождь кормил плесень, и пурпурный глянец сиял темным светом. Всего на прошлой неделе Хоэгботтон проверил защиту против микофитов и не нашел в ней ни щелки, но сделал себе заметку на память утром проверить ее снова.

В стенном шкафу в передней он нашел полотенце, которым вытер себе лицо и волосы, а затем промокнул клетку снаружи. Снова взяв свою громоздкую ношу, он на цыпочках прошел в гостиную, где под его босыми ступнями ковер был толстым, но холодным. В глаза ему бросилось беспорядочное нагромождение темных силуэтов: лампы и пристенные столики, диван, длинный, кофейный столик, книжный шкаф, напольные часы. За ними — давно заполоненный микофитами и потому запертый балкон. Сказочный свет почти преображал обстановку комнаты в бесценные сокровища, какими он описывал их Ребекке. Он выбрал их не за ценность, а за текстуру, за запах и за звуки, которые они издавали, когда их передвигали или открывали, когда на них садились или ложились. Взгляд они ничем бы не привлекли, но она радовалась его выбору, а это означало, что более ценные приобретения он мог хранить в магазине, который запирался надежнее.

Клетку Хоэгботтон поставил на стол в гостиной. Ладони у него стерлись и горели. Сняв остальную одежду, он положил ее на подлокотник дивана.

Свет лился из спальни справа от гостиной. Пройдя туда, он глянул влево: в закрытом окне над кроватью отражался радужный свет, исходивший от его жены и от нее одной. Ребекка спала на спине, простыни на ней сбились, открывая длинный, черный, немного похожий на слезу шрам у нее на левом бедре. Он жадно погладил его взглядом. Шрам поблескивал как обсидиан.

Обойдя кровать справа, Хоэгботтон осторожно лег. Придвинулся ближе к жене, прижался к черноте шрама. Перед его мысленным взором мелькнула женщина из особняка.

Когда он лег на спину, Ребекка, повернувшись во сне, положила ему на грудь руку. Ладонь у нее была теплой и мягкой, такой же хрупкой, как морские звезды, скользящие в воде у причальных свай. У него на груди она казалась такой маленькой.

Свет исходил из ее открытых глаз, хотя он с точностью мог сказать, что она спит. В этом серебристом свечении мелькали слабые фосфоресцирующие искорки голубого, зеленого и красного: дрожь и иканье раздробленного света, точно в ее зрачках бушевал десяток крохотных бурь. Какие многогранные миры ей снятся? И в тысячный раз он задал себе все тот же вопрос, что означает этот свет. Когда он познакомился с ней в ту свою поездку по делам в Стоктон, она уже перенесла болезнь, которой заразили ее микофиты и которая оставила по себе слепоту, странный свет из глаз и шрам. Он никогда не знал ее здоровой.