Моренику под грудью, что-то шепнул ей на ухо, и Мореника засмеялась; юноша сдвинул свою маску и вжался Моренике в шею, а Мореника шутливо его оттолкнула и назвала ещё одно имя, которое Ольжана не запомнила.

Толпа втянула их в круговой пляс, но вскоре круг превратился в овал, змеящийся между телегами. Руки, руки, белая маска Мореники, которую Ольжана боялась потерять из виду, и гирлянды из цветов и флажков, накинутые кем-то сверху… Льющееся вино, звон колокольчиков и рык труб, слившиеся в объятиях фигуры. Во рту у Ольжаны пересохло, и ей теперь хотелось не только воды, но и поцелуев, хотя она до последнего старалась держать свои мысли в узде. Она напоминала себе о чудовище и искала в толпе пана Авро, но ночь была такой жаркой, такой дикой и праздничной, и всюду мелькали маски и тянулись ладони, и желание сделать то, что никогда бы не сделала с открытым лицом, становилось невыносимым.

Внизу живота сладко ныло. Ольжана знала себя и понимала, что ни Тачераты, ни чар, ни карнавала недостаточно, чтобы толкнуть её на безумства, но мысли неслись галопом – обжигающие, трепещущие, и она представляла, как чужие пальцы оттягивали бы её тугой корсаж, чужие губы скользили бы по её шее и ключицам, и был бы рокочущий смех, жар, звёзды, цветочные лепестки, тяжесть обнимающих рук – а больше ничего бы не было.

Шествие выхлестнулось на мост, который Ольжана с Лале проезжали ещё в первый день в Тачерате. Мост пылал, окутанный чародейскими огнями, и высокие каменные фигуры, осиянные, как в соборах, хранили величественное спокойствие. Прохлада от реки немного привела Ольжану в чувство. Чтобы отдышаться, Ольжана вынырнула из толпы и выбралась к перилам между статуями воина – с двуручным мечом – и отшельника, сжимающего острый посох. Наклонилась. Шумно вздохнула. Понадеялась, что мост не обвалится под весом празднующих.

От реки горестно запахло тиной. Поднялся ветер, и Ольжане – в карнавальном пылу – стало зябко.

Она развернулась. Шествие ползло вперёд. Шелестели пурпурные знамёна. Сквозь мелькающих людей Ольжана рассматривала, как была черна река – там, на противоположной стороне моста. И небо было бездонным, туманно-чёрным – даром что со звёздами и потоком чародейских светляков.

Ольжана убрала прилипший к щеке локон. Подумала, что надо бы вернуться к Моренике, и вдруг музыка, смех, топот – всё стало далёким и нездешним, словно эхо.

Где-то гаркнула труба.

Раздался крик.

Не все заметили это, но Ольжана – заметила; мир для неё замедлился. Сквозь мелькающих людей Ольжана разглядела – в обрывках света, полотнищ и масок, – как по противоположному краю моста, вывернувшись на перила, кралась чёрная тень.

По толпе прошла тревожная волна. Крики раздались снова. Толпа уплотнилась и отпрянула от места, где была тень – конечно, огромная и, конечно, волчья.

Перед глазами зарябило. Ольжане приходилось напрягаться, чтобы увидеть через чары на маске не только аляпистую суету, – чары хотели сгладить и это, слить чужой испуг в одно цветное пятно, закружить, одурманить. Липкая ладонь Ольжаны скользнула в прорез юбки, в подвязанный карман. Нащупала мешочек с лепестками волчьей отравы, вытянула его за шнурок.

В какое-то мгновение люди расступились настолько, что Ольжана разглядела чудовище особенно хорошо – рыскающее по мостовым перилам, сгорбившееся, с натянутой на морду половинкой черепа. Чародейский огонь не обжигал его, лишь подсвечивал. Чудовище водило носом, но на Ольжану не смотрело – только Ольжана больше не размышляла.

С появления чудовища для неё пронеслась целая жизнь. Ей казалось, что она уже опоздала и упустила все возможности спастись, поэтому, не медля, взмахнула шнурком и перекинулась через него.

Тело скрутило и втиснуло в перья малиновки, как в неудобную одежду. Полумаска упала на мостовую и раскололась – неудивительно: говорили, перекидываться с колдовской кожей умел только пан Авро. Ольжана смотрела на осколки, взмывая выше, привыкая к птичьему зрению, – и тогда на неё налетел смерч.

Чудовище зарычало. Бросилось к ней через мост – люди рассыпались во все стороны. Ольжана забила крыльями и постаралась набрать высоту, но чудовище оказалось проворнее. Не успела она осмыслить, как увидела его уже под собой: его единственный пылающий жёлтый глаз, и скалящуюся пасть с длинным языком, и мощную когтистую лапу, которой оно потянулось к ней в полупрыжке и смяло её крыло.

В мозгу была одна мысль, всего одна, безнадёжно-насмешливая, как осознание: чудовище побежало к ней сразу после того, как Ольжана оборотилась. Ни раньше ни позже – сразу.

Ах, Длани-Длани, Тайные Люди и все, кто мог бы услышать её сейчас, застывшую на волоске от смерти, – посмотрите, какая же она дура. Получалось, что чудовище не могло узнать её в маске среди других празднующих, поэтому и рыскало вдоль моста. А теперь – узнало.

Ольжана наполнилась горечью, злым смехом и ненавистью к себе. Мысли пронеслись пылающей чередой – шумные, яркие, обречённые, – а потом всё утонуло в боли.

Её крыло хрустнуло под когтями чудовища. Ольжану вывернуло к его морде, увлекло ниже, и его лапа скользнула по её перистой грудке. Птичье тело смяло под ударом, швырнуло на мостовую – и, грохнувшись о землю, Ольжана вновь оборотилась. Человеческие глаза растерянно заморгали – свет, тьма, всё смешалось, и ничего было не разглядеть, кроме чудовища, нависающего над ней.

Ольжана отползла назад, к перилам, помогая себе левой рукой, – правая горела, с неё текло горячее и вязкое. Дышать было тяжело, грудь пылала. Ольжана подняла глаза на чудовище, понимая, что не сможет сейчас даже закричать, – и тогда острый посох статуи-отшельника пронзил волчье плечо.

Чудовище дёрнулось. Посох треснул, выскользнул из раны, и с постамента сошла соседняя скульптура воина. Чудовище предупредительно и утробно зарычало, опускаясь на передние лапы, но скульптуры продолжили оживать. Ломался камень, на мостовую катилась мелкая крошка. К чудовищу потянулись памятники – обступили полукругом, выставили мечи, копья, пики, – и Сущность заметалась, как затравленный зверь.

Ольжана смотрела на это будто издалека. Она не могла ни отползти дальше, ни встать и убежать. Её правая рука оказалась изогнута под неправильным углом и изодрана когтями, и Ольжана старалась не опускать на неё взгляд – сразу мутило. Корсаж был порван и держался на честном слове. Ткань на груди и на животе пропиталась кровью. Сознание сузилось до размеров крохотного пятачка на мосту: там, где чудовище бросалось на тачератские скульптуры, высекая тошнотворный каменный скрежет.

Кап-кап-кап. С руки на юбки натекла лужица.

Встань, убеждала себя Ольжана. Встань и отойди, иначе заденут, – но она только смотрела, прерывисто дыша, и понимала, что не способна двинуть даже пальцем.