– Папа, мне едва за тридцать, а Касси двадцать девять, – мягко выговаривает Димитриос. – У нас еще масса времени. А кроме того, ты так нас эксплуатируешь, что времени на детей просто нет, – добавляет он с улыбкой.

– Ты не женат, Мишель? – спрашиваю я.

– Нет, – твердо отвечает он.

– Думаю, мой сын убежденный холостяк, – вздыхает Алексис. – Кажется, нет женщины, которая может поймать его в сети. А ты, Алекс? Ты нашел любовь всей своей жизни с тех пор, как мы встречались в последний раз?

– Да, – отвечаю я, помолчав. – Нашел.

– Папа, – Густус открывает рот и тыкает в него пальцем, говоря что-то по-гречески.

– Так, Густус проголодался и хочет ужинать. Нам пора домой, – переводит Алексис. Он зовет Ангелину, которая появляется и выдает мне указания (по сути, все сводится к тому, чтобы ничего не трогать на кухне или в кладовке, пока она не вернется завтра рано утром). Как будто я смог бы за ночь съесть все в одиночку.

– Алекс, хочешь пойти к нам домой поужинать? – спрашивает Алексис.

– Это очень любезно с твоей стороны, но завтра будет очень долгий день, и, думаю, я останусь здесь и лягу пораньше.

Алексис подхватывает вертящегося Густуса сильными загорелыми руками.

– Тогда мы желаем доброй ночи.

Смотрю, как семья рассаживается по машинам и уезжает. Начинают спускаться сумерки, солнце снова садится над Пандорой – точно так же, как садилось все эти десять лет, когда некому было оценить его красоту. Иду на кухню и вижу, что она заставлена прикрытыми фольгой подносами и блюдами, кладовка равно забита таинственными десертами всех форм и размеров. Беру маленькую порцию мусаки, которую Ангелина неохотно разрешила взять на ужин.

Одиноко сижу с тарелкой на террасе и надеюсь, что Алексис не счел грубостью отказ от приглашения. Мне просто нужно побыть одному, чтобы собраться с мыслями и силами на завтра.

Потом снова пододвигаю к себе дневник. Может быть, если записать все, это действительно поможет.

«Я» (продолжение)

Половину года между школой и университетом я откладывал деньги на путешествие, таская пинты пива в местном баре, а вторую половину преодолевал фобии всего без исключения, что смог вообразить.

И развивал новые – например, фобия путешествия за границу.

Потом я начал учиться на философском факультете в Оксфорде – в колледже, где когда-то учились папа и «генетический папа». Через три года папа приехал на мой выпускной, и, когда после мероприятия мы обнялись по-мужски, у него в глазах стояли искренние слезы гордости.

Только вчера вечером я читал в своем дневнике десятилетней давности, что не могу представить его плачущим… что ж, к сожалению, с тех пор он плакал довольно часто.

Еще год я учился в магистратуре (и еще год после этого). А потом – как раз когда уже махнул рукой почти на все и был готов довольствоваться академической наукой и стать «д-ром», а со временем и профессором философии – получил электронное письмо, пересланное мне моим собственным профессором.

Оно исходило от некоего правительственного ведомства в Милбанке – я знал, что это улица ровно по соседству со зданием парламента. По существу, в письме мне предлагалось пройти собеседование для работы в аналитическом центре правительственной политики.

Признаться, прочитав его, я лежал на узкой койке в своем убогом оксфордском жилище и неудержимо хохотал. Очевидно, годовалое правительство желало – и я цитирую – «подключить самые светлые молодые умы к последующим политическим решениям, принятым ради будущего Британии».

На повестке дня был референдум по Евросоюзу, как быть с Шотландией, Национальная служба здравоохранения, иммиграция…

Другими словами, ВСЕ И СРАЗУ.

Ну что же!

Честно говоря, я согласился ради смеха, просто чтобы сказать, что ходил, чтобы можно было написать об этом в Фейсбуке и Твиттере и произвести впечатление на друзей. Особенно на некоторых подруг, которые – ну может быть – увидят, даже если я об этом не узнаю.

В конце концов, это было то, о чем мы оба мечтали…

Я сидел в шикарном кабинете в руководящем центре британского правительства и оживленно оглядывался в поисках красной кнопки, которая начнет Третью мировую войну. Потом вытянул шею направо, чтобы проверить, возможно ли подать сигнал отсюда прямо в здание МИ-6 на другом берегу Темзы.

Мне задали много вопросов, возможно с подвохами, потому что на них было невероятно легко отвечать. Признаться, сосредоточиться не получалось, потому что я все время воображал, как сюда врывается Дениэл Крейг и говорит, что я выдаю сверхсекретную информацию русским шпионам. И последующую перестрелку, в которой он спасет мою жалкую шкуру.

К сожалению, Марк и Эндрю («Зови меня Энди») были парой довольно заурядных немолодых чиновников, которые проглядели мое поспешно составленное резюме, а потом попросили высказать мнение о том, как, с моей точки зрения, «современная молодежь» относится к возвращению тори к власти. И что бы я сделал, чтобы изменить это (очевидно, негативное) отношение.

Я не использовал много отличных кантианских цитат, которые мог бы оттарабанить. Вместо этого я изложил карманную философию, которую инстинктивно понял еще ребенком, чувствуя, что Марк и «Энди», возможно, ценят «простого человека» больше, чем спеца, извергающего наукообразный жаргон.

Потом я ушел, посмеиваясь над нелепостью всего этого. Всегда голосовал за либеральных демократов, потом свернул влево вместе со всем философским факультетом – и вот меня приглашают играть на другой стороне.

Сделав видео для Снапчата возле Милбанка и объявив, где я был и что делал (возможно, сразу же уничтожив все свои шансы, учитывая, что, наверное, надо себя вести осмотрительно, если хочешь работать на правительство; но кого это волнует?), я направился мимо Вестминстерского дворца к станции метро, не питая абсолютно никакой надежды, что мне предложат работу. Если и есть область, в которой меня нельзя поколебать, так это мои фундаментальные убеждения:

Равенство, Эгалитаризм и Экономика…

Интересно, что я помню, как спускался в метро и думал, что последнее «Э» – единственное, что отвечает манифесту нынешнего правительства. Факт: усердную работу следует вознаграждать. Факт: капиталистические страны мира стали самыми богатыми. Факт: значит, они могут кормить, обучать и заботиться о самых уязвимых среди нас.

Или, во всяком случае, должны бы. В Утопии и в моих мечтах.

Не было никого, кто знал больше философских теорем, чем я. Невероятно раздражающим (и бесконечно увлекательным) было то, что всегда существует другая точка зрения или мнение – одно противоречащее другому. К сожалению, за четыре долгих года построения теорий о человечестве и мире я также осознал, что обладание всеми книжными знаниями, какие возможны для человека моего возраста, о том, что движет людьми, не помогло мне ни на йоту в личной жизни. Которая была на тот момент, мягко говоря, катастрофичной.