Во внутренний двор кто-то вошел. Ника тупо наблюдала за этим высоким человеком, не узнавая его, – потому что видела сквозь пелену. Он заметил ее и вроде бы пошел навстречу. Она не шевельнулась.

– Вы?

Ника узнала Алефа, но даже промаргиваться не стала. Вяло приподняла левую руку, пошевелила пальцами в знак приветствия и почтения, на большее почтение была пока не способна. Остановившись рядом, Алеф наклонился и заглянул ей в лицо.

– Мне казалось, ваш рабочий день кончился, – звучало почти обеспокоенно. Удивительно, с чего вдруг?

– И ваш, – эхом отозвалась она, все-таки села попрямее и всмотрелась в мелкие морщины вокруг его глаз. В который раз отрешенно подумала: а ведь симпатичный, напоминает какого-то актера из-за неизменной трехдневной небритости, и синеватого отлива в черных волосах, и квадратно-мужественных черт. Инородно смотрится здесь, посреди двора ОВД, инородно смотрится рядом с другими операми, инородно… инородно живет с этой своей коллекцией фарфоровых пудельков. Интересно, знает ли он вообще, что случилось 7 октября, точнее, придал ли этому хоть какое-то значение?

– У вас нет зонта? – Алеф явно понял, что сама Ника разговор не продолжит.

– Есть.

– А почему вы плачете? – Он все-таки присел рядом.

– Так. Грустно.

Они замолчали – Ника была благодарна за это. Подняла дрожащую руку, запустила себе в волосы, пропустила пряди меж пальцев. Вспомнила школу – как пялилась на косичку-колосок Алины Остаповой. Вспомнила детские мысли: «У меня волосы намного лучше, я тоже хочу косу, нет, две, жалко, папа не умеет!» Вспомнила, как увидела ее – женщину с короткими, серыми и такими стильными волосами – и прочла первую пару хлестких статей о Чечне. И все-таки вытащила из памяти уже подростковую, наивную, жалкую мысль: «Раз мамы у меня нет и я могу выбирать… Вот бы она была моей мамой».

– И все-таки, Ника, – снова тихо заговорил Алеф. Было похоже, что он очень аккуратно, с усилием подбирает слова. – Вас обидели? Это нехорошо. Я за вас отвечаю.

– Потому что я генеральская дочь? – Она почти оскалилась. Не хотелось вот этого всего сопливого дерьма, не хотелось внезапных напоминаний о собственно блате, которых больше не позволял себе даже щепетильный Киса.

– Потому что вы мой напарник. Вас так это удивляет?

«Напарник». Не «подопечная», как говорит дядя Владя. Ника, опять испытав слабое подобие благодарности, заставила себя твердо посмотреть Алефу в лицо.

– А вы не бойтесь. Не обидели. Я просто сломалась. Вы можете мной гордиться.

Он почему-то только вздохнул и прикрыл курткой ее макушку. Ника вдруг подумала: теперь, если бы кто-то посмотрел на них со спины, он увидел бы одного очень толстого человека, ссутулившегося и спрятавшего голову в высоком воротнике. А запах одеколона от куртки чудом вернул чуть-чуть самообладания. Стало легче дышать.

– Я горжусь, Ника. Очень, правда, вы так стараетесь, и… – начал он, но она перебила, сама не понимая, кто, зачем тянет ее за язык:

– Александр Федорович… Анну убили. Вы знаете?

Быстро замолчала, стиснула зубы, готовая ко всему. К «Жалко», к «Не поймают», к «Тебя не касается» и даже к «Нечего было лезть, куда не просили» или к «Мерзкая шавка и иностранная шпионка». Ссориться с Алефом, как и с кем-либо другим, из-за этого она не собиралась, рвать рубашку на груди и искать способы приобщиться к этому расследованию – тоже. Да, да, понимала она про птиц, про столичный главк. И про остальное понимала, не ждала, что пройдет день, два, неделя, месяц, даже год – и будет суд. Она просто… не могла молчать. Хотя бы сама с собой. Наверное, так.

– Знаю, – просто сказал он и потер глаза. Вытащил из внутреннего кармана сигареты и зажигалку, закурил. Выдохнул тонкую сизую струю дыма вперед. – Отвратительно и подло. Начинаю, знаете, немного сомневаться в своем прежнем убеждении.

– Каком? – без особого интереса, но благодарная уже за искреннюю тоску в этих словах, спросила Ника. И вздрогнула, услышав:

– Что наш мир – и новый этот государственный строй в частности – довольно прогрессивен и идет к большей справедливости.

В груди екнуло раз, другой – Ника даже не сразу поняла почему. А потом дошло: она это слышала. Довольно давно слышала, в начале лета еще, когда… когда… ой.

– Мы много молчим, – только и сказала она, а в голове все прокручивала его интонации. Да точно же, точно, блин, вот откуда она знает этот голос! – А кто не молчит, те умирают. Как в каком-то сраном… вестерне. В собственных подъездах, застреленные, брошенные.

– Сраном, – Алеф слабо усмехнулся. – Киножанр чудеснейший. Но да, похоже.

– Нашей жизни не хватает этого сюжетного хода, – решившись, тихо заговорила Ника. Понимала: засмеют. И плевать. – Ну… когда в захолустье, где царят дикие беззаконные порядки, вдруг приходит он или они – законник или законники. С сияющими револьверами и четким пониманием, что и как нужно исправить. Кого собрать вокруг себя – всяких храбрых газетчиков вроде… вроде Анны… хороших священников, врачей, просто адекватных людей, умеющих сражаться… И вот они побеждают врага и выметают всю мерзость. И начинается счастливое будущее. Здорово, правда?

– Но мы живем, а законников нет. – Алеф посмотрел ей в глаза, повернув голову. Пепел с сигареты падал на мокрый асфальт. – В лучшем случае есть катарсис от гибели тех, кто хотя бы пытается.

Катарсис. Ну все. Точно.

– О черт, – только и сказала Ника, поймав себя на безумном и необъяснимом подростковом порыве – просто засосать его, так сделала бы Марти. Прямо сейчас. Вместо этого она опустила голову, закрыла лицо руками и стала тереть щеки, чтобы приливающая кровь выглядела менее внезапной. – Да. Да, точно.

– Вам нравились ее расследования? – спросил Алеф после недолгого молчания. – Мне тоже, пожалуй. Разбивали розовые очки, заставляли думать…

– А вы не похожи на человека в розовых очках, – не удержалась Ника.

– И все же перестройка на многих их нацепила, хотя вы, наверное, не совсем себе это представляете.

– Слишком юна, слишком глупа, – Ника постаралась сказать это с едкими нотками Марти, но помимо воли своей рассмеялась. Алеф посмотрел серьезно.

– Простите. – Он помедлил. – А если по теме… Ника, я вас понимаю. Очень хорошо понимаю. Это чувство беспомощности. Это осознание, что лично ты ни на что не можешь повлиять. И это… жжение. Оттого, что вмешаться очень хочется.

Ника кивнула. И они замолчали, думая каждый о своем.

Он понимал. Мне ли не знать? Все это время у нас правда было до хрена работы, но Алеф не переставал думать о делах, связанных с расчлененкой и шахматными фигурками. То добавлял что-то на свою стену, то убирал