Эта беседа с оберштурмбаннфюрером немного взбодрила Коллера. Во всяком случае, появилась надежда, что с казнью Франк торопиться не будет. Еще больше надежды вселяло появление в Берхтесгадене начальника полиции безопасности и службы безопасности рейха Эрнста Кальтенбруннера.

Правда, Коллер не был близко знаком с ним. Так, несколько раз виделся с ним в рейхсканцелярии, однажды даже перекинулся несколькими словами. Вряд ли этого достаточно, чтобы считать их знакомство состоявшимся, тем не менее это уже хоть какое-то основание для трудной доверительной беседы по душам. И потом, вполне возможно, что рядом с Кальтенбруннером окажется его подчиненный и друг студенческих лет Скорцени, с которым будущий шеф Главного управления имперской безопасности подружился еще во времена пребывания в элитном студенческом добровольческом корпусе «Венский академический легион».

Историю об этой дружбе Коллер услышал от сотрудника аппарата Геббельса, начинавшего свою журналистскую карьеру в нацистской венской газете «Национал-социалистише нахрихтен», с которой когда-то сотрудничал и мододой Скорцени[85]. А, вспомнив о знакомстве с этим журналистом, подумал, что ведь это может быть хоть каким-то поводом для начала разговора с обер-диверсантом рейха. Во всяком случае, никакого иного подхода к любимцу фюрера подыскать генерал так и не смог.

«Было бы неплохо, если бы обер-диверсант действительно оказался здесь, — размечтался Коллер, пройдя в гостиную и открывая бутылку французского вина — Этот не стал бы ждать ничьих указаний. Да и Франка долго уговаривать тоже не станет. Знал бы Геринг, как я пытаюсь, какие усилия предпринимаю, чтобы спасти его! — горестно вздохнул генерал-авиатор. — Сумеет ли поверженный рейхсмаршал хоть когда-нибудь оценить то, что в момент нависшей над ним смертельной опасности во всем рейхе нашелся только один человек, который действительно пытался вытащить его из петли гибели и позора? И этим человеком оказался я — генерал Коллер!»

Апрель 1945 года. Германия.

Баварские Альпы. Берхтесгаден.

Утро 24 апреля Геринг встретил в одной из подвальных камер берхтесгаденского гестапо. Ночь выдалась прохладной, рейхсмаршал основательно продрог под тоненьким измызганным одеялом, и наутро в своем измятом маршальском мундире, небритый, голодный и простуженный, он казался самому себе церковным нищим, проснувшимся в немолитвенный день на заиндевевшей паперти.

— Доброе утро, господин рейхсмаршал, — поприветствовал его майор Инген, все еще укутываясь в свое одеяло.

— Ценю ваш оптимизм, майор. Оно будет добрым, если нам удастся вырваться на свободу.

— Ваше слово, господин рейхсмаршал, — как удар бомбардировщика.

Геринг поморщился, словно от боли в печени, но великодушно промолчал. В конце концов, раньше эта фраза его не раздражала.

Майор тоже спал в одежде, однако выглядел куда опрятнее своего патрона и уж, во всяком случае, бодрее и жизнерадостнее. И вообще, из всех четверых, находившихся теперь в «маршальской» камере, рассчитанной на восьмерых заключенных, только адъютант-полковник Бернд фон Браухич решился вечером снять форму и по-солдатски аккуратно сложить ее на лавке у стола. И только он умудрялся теперь безмятежно по-солдатски оглашать их тюремное пристанище мощным храпом.

Вслушиваясь в него, рейхсмаршал, давно избалованный комфортом своих «римских вилл», болезненно морщился от раздражения, нервничал и злился, однако окликнуть адъютанта так и не посмел. Впрочем, душевное равновесие главкома люфтваффе было нарушено еще вчера, когда он заметил, что оберштурмбаннфюрер СС Франк и прочие тюремщики относились к полковнику как сыну фельдмаршала фон Браухича с куда больщим уважением, нежели к нему, Герингу!

«Уж не за то ли эсэс-предатели так унизительно уважают Бернда, что в свое время фюрер отстранил его отца от командования сухопутными войсками за позорное поражение под Москвой?! — мысленно возмущался он, сожалея, что до сих пор терпел этого штабного кретина у себя под боком, вместо того чтобы отправить на Восточный фронт. — И неужели эти мерзавцы столь дурно воспитаны, что не могут выделить мне отдельную камеру?! Уважение к чину предусмотрено даже по отношению к военнопленным! — Но тут же одернул себя: — Вот именно, к военнопленным. А тебя содержат здесь, в гестапо, как предателя рейха!»

Поток его размышлений был прерван появлением оберштурмбаннфюрера Франка. Он вошел в камеру, постоял у двери, исподлобья осматривая помещение, затем скользнул взглядом по измятому мундиру Геринга и, иронично ухмыльнувшись, самодовольно промычал:

— Не надолго же вас хватило, бесстрашный ас.

— Я прошу позволить мне связаться по телефону с фюрером, — сдавленным от волнения голосом проговорил рейхсмаршал. — Уверен, что после общения со мной он прикажет исправить ту чудовищную ошибку, которую вы сейчас совершаете.

— …Которую совершил он, когда, доверившись вам, назначил главнокомандующим военно-воздушными силами рейха. Все что происходит сейчас в этих стенах, — всего лишь попытка самого фюрера и преданных ему людей исправить его же ошибку. Запоздалая, следует сказать, попытка.

Вновь саркастически хмыкнув, Франк прошелся до стенки с маленьким зарешеченным окошком под самым потолком и, широко расставив ноги в до блеска надраенных сапогах, стоял там, преисполненный собственного величия, упиваясь, пусть и временной, призрачной, но все же властью.

— Тем не менее я прошу позволить мне связаться по телефону с фюрером, — сдавленным от волнения голосом проговорил Геринг.

— Слишком неуверенно вы все это говорите, господин, э-э… Геринг, — едва удержался оберштурмбаннфюрер, чтобы не назвать его чина, — прекрасно понимая, что ни для меня, ни для фюрера вы уже не представляете никакого интереса. И не вздумайте повторять свою просьбу в третий раз.

— Однако же ваши обвинения в измене ничем не обоснованы, — вмешался в их разговор Ламмерс, — исходя из законов Великогерманского рейха.

Франк ухватил тщедушного начальника рейхсканцелярии за грудки, сорвал его с нар и, припечатав к стенке, прохрипел:

— Не сметь ссылаться в этих благословенных стенах на какие-то там законы рейха. Я не позволю осквернять это благословенное Богом и фюрером заведение цитированием статей уголовного кодекса. Когда-то господин Геринг объявил, что когда он слышит слово «культура», то хватается за пистолет[86]. Я прав, господин Геринг?

— Какое это имеет сейчас значение? — нервно передернул плечами рейхсмаршал, оглядываясь на двух рослых надзирателей, которые тоже переступили порог и готовы были наброситься хоть на Ламмерса, а хоть на него.