и не движутся совсем, и ему стало интересно, что это за судно, откуда оно и где будет в это время завтра – и где будет он сам.

Возвратившись к себе в комнату, он устроился на кровати с бутылкой «Лосиной головы» и пультом. Порыскал по каналам. Изо всех сил пытался не думать, оставаться чистым, поливая себя из брандспойта струей ежедневных данных. В небесах мозга не терпелось родиться мыслям; удавалось засечь их гомон. На упругие границы этого трехмерного мира напирали некие очертания; удавалось ощутить их боль. В следующий миг, в любое мгновение все, что б ты ни сумел вообразить, могло бы воплотиться как факт.

На каком-то рубеже показалось, что он проснулся из-под савана одурманенности. Ладно, назовем это сном. Дошаркал до ванной. Пока он стоял там, брызгая мочой в унитаз, блуждающие глаза его отыскали себя в зеркале над раковиной, а ум увидел, что столкнулся с лицом, которое не мог припомнить. Чье это? Неужели возможно, что оно его, это явленное видение того «я», в жертву которому он сжег дотла жизнь, – или же это просто еще одна языческая образина? Где то зеркальце, что покажет ему правду? Он подобрал тюбик помады Тии – казалось, перед каждым зеркалом в доме лежит по одному, – и себе на лбу грубо написал буквами, что читались правильно в отражении, но на коже у него были вывернуты, одно слово – «БЛЕФ».

Из своей комнаты он ушел и босиком безмолвно прошлепал по ковру коридора до двери Тии. Пальцы его, настроенные до чувствительности профессионального вора, умело сомкнулись на ее латунной дверной ручке и беззвучно повернули цилиндр в остове замка, словно пронумерованный циферблат сейфа. Он протиснулся в комнату и остановился, недвижный, как манекен в прохладном голубом свете зияющей луны. В темном воздухе жило ее присутствие, жар и запах дышащего животного. Он не шевельнулся. Постепенно, пока глаза привыкали, в поле его зрения ясно проступил ее образ. Она спала на кровати, которую он так хорошо знал, тело поперек матраса под углом сорок пять градусов, бледные стебли ее ног высовывались из-под покровов, как отрезки лепного дерева, и в театре своего ума он увидел ее глаза, как темные немигающие камешки, вправленные в овал бесцветной глины. Наблюдал он за нею долго. Она не двигалась. Мрак под простыней. Жуткий труд времени и земли и жилистое движенье планет накрепко сомкнулись в замысле, словно свернувшиеся змеи.

Он сделал шаг к открытому чулану, рука его двинулась среди гладких одеяний, висевших там, как лезвие высокоточного станка. Вот рука остановилась погладить болтавшуюся складку с текстурой, как у кожи, и вот это он стащил с вешалки и, не кинув ни взгляда назад, вышел из комнаты так же тихо, как и входил в нее, мягко прикрыв за собою дверь.

То было черное атласное платье – любимое Тии, надевала она его всего раз за свою жизнь с Саем, на роскошную голливудскую вечеринку в доме у Стивена Спилберга, как в старые добрые времена. Вернувшись к себе, Уилл снял с себя все и натянул это платье. Встал перед зеркалом, рассматривая себя, словно кто-то, не уверенный, стоит ли ему делать эту покупку. Посидел на стуле, полежал на кровати, походил по комнате. Он не понимал, что делает. Побродил по дому, и наверху, и внизу, даже кратко возник в этом наряде у кроватки Тодда. Казалось очень важным, чтобы он навестил каждую комнату, чтобы новая личность его дебютировала перед соборными предметами каждого индивидуального пространства, представила истории дома свою неповторимую ауру. Он ощущал себя пришпоренным – не сексуально, а как бывало, когда он не мог найти такого, что бы посмотреть по телевизору. В теле его шевелилось всякое – быстро, словно мечущиеся рыбки, и это всякое, понимал он, не обязательно происходит исключительно изнутри его, но проклюнулось где-то еще и проскользнуло, голодное и незримое, сквозь плодоносный воздух.

Где-то рано поутру он вернулся вниз и под ужасающим кухонным светом чиркнул ножом себя по пальцу, отрезая ломтик лимона для водки с тоником. Вид собственной крови привел его в ярость. Это немощное цветение плоти. Он пустил зябкую и гладкую воду из крана себе на рану, пока вода не потекла сладко и ясно. Посидел за кухонным столом, нянча свой напиток, стараясь избегать в витринном окне сопутствующего отражения себя, сидящего подвешенным в черном пространстве над криками и взрывами неизменного моря.

Допив, он спустился по лестнице, вошел в гараж и в кромешной ночи ощупал полированные контуры БМВ Тии, пробираясь мимо к своей развалине, к первоначальной машине, той, на которой так давно сюда приехал. Он расстегнул платье, позволил ему с шепотом опасть мягкой лужицей к ногам, почти совсем беззвучно открыл дверцу со стороны водителя и влез. Голышом сидел он, руки на баранке «Галактики-500», пялясь сквозь лобовое стекло в темноту впереди. Тогда он рулил сам собой, был на мостике в капитанском кресле. Сунул руку под сиденье, чтобы успокаивающе коснуться «глока-19», и да, он все еще здесь, Старый Креститель, не покинул его, он различал колдовские очертания пистолета нервами пальцев. Все связки жизни, разбухающие гроздья одного невозможного узла за другим, рассекутся мгновенно! курок моргнуть не успеет. Арена расчистится, если не считать неприятного пятна на песке, и можно начинать сызнова. Возродиться вспышкой молнии и порывом серы. Камеры сердца, проводники мысли отдраены дочиста и целостны, как у невинного младенца.

Но затем все опять запутается, и придется все делать заново, а пробелы между деланием будут становиться все меньше. Ему теперь хотелось только остановиться, но даже здесь, в затхлом заключении этого гаража, «галактика» двигалась под ним дальше. За лобовым стеклом тьма, казавшаяся такой несгибаемой, такой монолитной, двигалась тоже, она кишела, она роилась крохотными пылинками света совсем так же, как костры дня танцевали крошками тьмы, и теперь только это он и видел, этот нервный балет между почвой и бытием, вечность шума, несущуюся в капкане меж каналами. Не было никакого «я», никакой самости не было, никакого величественного судна, что доставило бы тебя невредимым сквозь ночь, не нанесенную на карты. Никакого тебя не было. А был лишь Зритель, навсегда обмякший на своем прокисшем сиденье, лысые ракушки его глаз вскипают в картинах, в их библейском потопе, сплошь насыщенные оттенки и глубокий фокус, ни одна не как в жизни, а руки аплодируют, вечно хлопают, ладони стерты до ажура хрящей и костей, испорченные зубы замерли в желтоватой улыбке, что никогда не увянет, не погаснет, он счастлив, его развлекают.

Примечания