После отставки Хрущева проблема Эренбурга уже не занимала в такой степени руководство партии. В «Новом мире» продолжали печататься следующие главы мемуаров, как и прежде, не без труда проходя цензуру. В вопросе об отдельном издании пятой и шестой книг было принято компромиссное решение: главы, опубликованные в журнале, вошли в 9-томное собрание сочинений, изданное в 1962–1967 годах. Стареющий писатель был предоставлен самому себе, сосредоточившись в отпущенные ему неполные три года жизни на завершении мемуаров, которые он действительно успел довести до середины 1960-х годов. Кроме того, он продолжал принимать посильное участие в литературно-общественной жизни, последовательно выступая за ее десталинизацию. Еще при Хрущеве, весной 1964 года, он активно поддержал идею о присуждении Ленинской премии А. Солженицыну, что, конечно, не могло найти понимания партийного руководства даже в условиях, когда писателю разрешили опубликовать ряд своих произведений.

В начале 1966 года Эренбург поставил подпись протеста в связи с осуждением А. Синявского и Ю. Даниэля, без разрешения высоких инстанций опубликовавших свои произведения на Западе. В то же время он отказался подписать письмо в защиту высланного за «тунеядство» из Ленинграда Иосифа Бродского, не разглядев в 24-летнем переводчике будущего Нобелевского лауреата и не придав этому делу большого значения.

В творческой судьбе Ильи Эренбурга при всей ее уникальности и неповторимости проявилась и некоторая общность с духовной эволюцией других деятелей культуры его генерации. Не только Эренбург, который, живя по преимуществу в СССР, был вынужден принимать все правила игры, навязываемые системой своим гражданам, но и многие западноевропейские интеллектуалы в 1930-е годы поддержали СССР, увидев в сталинском режиме главный противовес нацистской угрозе, а в советской модели единственную общественную систему, обладавшую, по их мнению, перспективой роста[624]. В дальнейшем некоторые из этих людей, однако, всерьез восприняли, отчасти под влиянием идей XX съезда КПСС, провозглашенный курс на десталинизацию реального социализма и последовательно стремились на практике служить его воплощению. Сознательно избрав позицию критики советской постсталинской системы изнутри в целях ее совершенствования, Эренбург сумел внести свою лепту в гуманизацию её внешнего облика, придание системе более человеческого лица. Прежде всего, это, конечно, касалось сферы культурных связей СССР с внешним миром.

История взаимоотношений Ильи Эренбурга с руководством КПСС в послесталинский период обозначило те пределы самостоятельности, которые мог себе позволить в своей публичной, общественной деятельности довольно крупный (и добавим, обладавший выраженными общественно-политическими амбициями) писатель, стремившийся к либерализации советского режима и при этом не мысливший о прямой конфронтации с правящей элитой. Что же касается резонансного выступления Эренбурга в ноябре 1955 года перед венгерскими писателями, то этот, казалось бы, совсем частный эпизод в истории советско-венгерских литературных связей вместе с тем неплохо показывает, насколько сходство исторических судеб двух стран в условиях социализма как мировой системы делало венгерских писателей, даже в случае явного дистанцирования многих из них от СССР, неравнодушными, восприимчивыми к тому, чем жили и за что боролись их советские коллеги. Речь идет в данном случае об общности социального, политического, исторического опыта советских и венгерских писателей, находившей многообразное проявление не только в творчестве, но и в литературно-общественной жизни, в том числе и при непосредственных контактах литераторов. Советский пример обладал легитимизирующей силой, а потому к нему были склонны апеллировать не только противники, но и сторонники обновления, либерализации существующих коммунистических режимов. Особенно, когда в роли носителей наиболее передового советского опыта выступали фигуры масштаба Эренбурга[625]. Сколь сложнее и неоднозначнее широко распространенных стереотипов было советское влияние на всё происходившее в 1950-е годы и позже в культуре Венгрии, как и других восточноевропейских стран.

Предпринятая в Чехословакии весной-летом 1968 года попытка реформировать коммунистический режим, рационализировать его экономическую доктрину и придать ему более привлекательный, «человеческий» облик, возымела широкий международный резонанс, став, без всякого преувеличения, одним из самых интригующих социальных экспериментов второй половины XX в. История «Пражской весны» 1968 года и совместной военной акции ряда стран-участниц Организации Варшавского договора, направленной на ее подавление, стала предметом поистине огромной историографии[626]. Однако тему едва ли можно считать исчерпанной. Продолжающееся введение в научный оборот ранее засекреченных документов из партийных и дипломатических архивов[627] позволило значительно продвинуться в изучении самого механизма и конкретных обстоятельств принятия в Москве ключевых решений по чехословацкому вопросу, проследить ход дискуссий, развертывавшихся на протяжении нескольких месяцев с участием лидеров социалистических стран, установить роль посольства СССР и высокопоставленных советских эмиссаров, выезжавших в 1968 года в Чехословакию. Картину, реконструируемую на основании многочисленных архивных источников, дополняют новыми, подчас существенными деталями мемуары участников и свидетелей тех событий[628]. Донесения чехословацкого посольства из Вашингтона помогают прояснить политику США в условиях «Пражской весны» и усиливающегося давления союзников[629]. Материалы нескольких заседаний лидеров стран советского блока, межпартийная и дипломатическая переписка, другие источники дают возможность изучить во всей их динамике позиции коммунистических элит отдельных стран[630]. Как показывают документы, особенно сложную эволюцию от неприятия силового решения к поддержке военной акции своих союзников по ОВД проделал весной-летом 1968 года венгерский коммунистический лидер Янош Кадар.