Эта книга посвящается памяти моих дорогих родителей, памяти дедушки и Марты, а также всем животным, память о которых я храню в своем сердце — чтобы те, кого я люблю, оставались всегда живыми.

Прохожие не замечают меня. Они не видят, что я — волк, потерявшийся в городе. Серый волк, самец или самка, без имени, без возраста, не оставляющий следа на людском безразличии. Я боюсь толпы, мои ноздри дрожат от отвращения и я бегу от окружающих. Я ненавижу человеческую шкуру с ее запахом смерти.

Я была совсем маленькой, когда сбежала из их мира. Мне было семь лет, и меня звали Мишке, я еврейка. Они снова поймали меня и сначала повели в школу, а потом на мессу, натянув мне на голову дурацкую шапочку. Меня заставляют носить уродливую одежду, которая стесняет движения, и ботинки, слишком ровные для моих скрюченных пальцев, привыкших к мягкой лесной почве. Они не замечают ничего, кроме моей внешности, изуродованной страданиями, я вся покрыта рубцами и струпьями, мои ноги искорежены в долгом путешествии по земле, охваченной войной. Я всюду видела смерть, они не могут вообразить, какой голод и холод я познала! Я жила среди волков, я телом и душой стала волком. Вот почему люди не понимают той яростной силы, что живет во мне, того непреодолимого желания укусить, когда на меня нападают, того голода, который я не могу утолить, и той дикой свободы, которую я ищу повсюду и не знаю с тех пор, как они заперли меня.

Сегодня я иду по следам моей старой стаи. Где-то в Брюсселе есть улица, на ней — небольшой унылый дом, пыльный и практически пустой, где я когда-то пряталась под кроватью. Тогда я была маленькой светловолосой девочкой с зелеными глазами. Места, по которым я прохожу сейчас, кажутся мне смутно знакомыми: блестящие трамвайные пути на улице Гайе — это 56-я линия одного из бедных кварталов Брюсселя. Я вижу школу: в нее ли я ходила, туда ли за мной пришла женщина в черном, когда я ждала папу? Я сидела на трех ступеньках из серого камня. Сейчас этих ступенек не видно. Куда же они исчезли? Этот козырек мне ни о чем не говорит. Нужно вспомнить, куда идти, и я просто следую дальше. Трамвайная линия должна вывести на улицу, где жили мои родители. Но передо мной три улицы: две из них идут прямо и поднимаются в гору, а третья — наискосок пересекает их.

Я обхожу все три, внимательно оглядывая дома в поисках какого-нибудь знака. Одна из улиц отпадает сразу, потому что она поворачивает, а в моей памяти такого нет. Остаются еще две. Повсюду одинаковые многоэтажные дома, одинаковые балконы, одинаковые фасады идут один за другим, и уже на полпути я решаюсь. Мне кажется, что тот дом стоял посередине улицы, но в памяти трудно восстановить размеры. Я была ребенком, и с тех пор прошло десять лет, вполне возможно, что на самом деле дом был ниже или выше… Я снова медленно поднимаюсь и спускаюсь по улице, выискивая хоть что-нибудь, что может мне помочь. Время идет — мне пришлось соврать опекуншам, что сегодня у меня уроки после обеда. Я должна вернуться домой в строго определенный час, мне нельзя опаздывать. Некоторое время я наслаждаюсь этой маленькой свободой — ходить в школу без сопровождения, а сегодня я в первый раз отважилась пойти одна в город на поиски своего прошлого. Мой дом точно здесь, в этом квартале, где-то за этими фасадами, или, быть может, на соседней улице, но у меня нет времени на колебания. Те, кто здесь живет, должны знать, что происходило в этом месте во время войны.

Примерно на середине улицы я наугад останавливаюсь перед входом в одну из многоэтажек. Даже если я ошиблась, мне все равно подскажут, где искать: напротив, поблизости или ниже по улице. Я в одиночку прошла тысячи километров через воюющую Европу, а теперь потерялась на маленьком клочке земли и не могу отличить один балкон от другого. Будь я в лесах Германии, Польши или Украины, я бы знала, как найти логово волков, дуплистое дерево или валун у извилины ручья. А здесь все не просто, и я долго не могу выбрать одну из одинаковых закрытых дверей.

Странно, ко мне вернулось чувство, как будто мне снова семь лет, и со мной тот же страх: меня с презрением выгонят и захлопнут дверь перед носом. В это мгновение я больше не волк, я всего лишь худой, неловкий подросток, который не знает, на какой из звонков нажать обкусанным до рубцов пальцем. В глубине моей памяти ничего нет о звонках, поэтому я выбираю среднюю кнопку.

Кто-то выходит на балкон, который я посчитала своим без всякой уверенности, что так и есть. Меня окликает женщина:

— Что вам нужно?

— Мадам, пожалуйста, мне нужно поговорить с вами!

Я боюсь, что мой внешний вид оттолкнет ее, потому что во мне нет ничего привлекательного — коротко стриженные волосы, кожа покрыта корочками, которые я постоянно счесываю, и поэтому они иногда кровоточат… Неуклюжая походка из-за слишком тяжелых ботинок — они мне совсем не подходят… Я отступаю назад, смело поднимаю голову в готовности убежать. Но женщина отвечает:

— Сейчас спущусь.

Мне по-прежнему трудно общаться с незнакомыми людьми, отчасти из-за недоверия, а отчасти из-за того, что я слишком привыкла говорить, не раскрывая рта. Чаще всего я обращаюсь к самой себе, как делала в течение долгих лет полного одиночества. И вот, боясь ошибиться, я на одном дыхании произношу этой женщине все, что заготовила в тишине:

— Мадам, моих родителей схватили здесь во время войны, их взяли вместе с многими другими людьми с этой улицы, я думаю, что это произошло именно здесь, и если вы хоть что-то про это слышали, скажите мне.

— Да, с этой улицы забрали много народу, но и с другой тоже. Как звали ваших родителей?

— Я не знаю.

— А ваша фамилия? Бы не знаете свою фамилию?

— Не знаю. Мою маму звали Геруша, а папу — Ревен.

Женщина удивленно смотрит на меня. Я не хочу, чтобы она спрашивала еще что-нибудь обо мне, я ненавижу имя, которое ношу сейчас, — это не мое имя. Впрочем, мне плевать на фамилии: разве у волков есть фамилии? А у собак или лошадей? На меня наклеили эту «Моник Валь», и она для меня ничего не значит. Не дождавшись ответа, женщина быстро меняет тему — мне кажется, чтобы отделаться от меня.

— Когда мы сюда приехали, тут уже ничего не было, только коробка и фотографии, разбросанные по полу. Я не смогла их выбросить, меня воротит при мысли об этом, поэтому мой муж куда-то их убрал, подождите минутку.

Она не разрешает мне войти, но все же оказывается достаточно любезной, чтобы рассказать мне про фотографии, и я не убегаю, потому что надеюсь их увидеть. Я жду перед входом, и мое сердце бьется все сильнее. Возможно ли, что я угадала, что нашла тот дом, что узнаю маму или папу на этих фотографиях? Я даже не знаю, были ли у них фотографии. В нашей квартирке было так мало вещей — никакой мебели, кроме кровати, на которой мы спали втроем, стола, стульев и кресла, одежда висела на стене, шкаф стоял на лестничной площадке, а в нем за щетками и швабрами было спрятано ружье. Это точно, я сама его видела. А еще там была моя деревянная лошадка, Жюль. Жюль — это всего лишь потрепанная плюшевая голова, прикрепленная к палке от швабры, старая, еще довоенная игрушка, и я скакала верхом на этом горячем скакуне по своему воображаемому миру. Жюль был моим другом, я узнала бы его по мягким потертым ушкам и нашла бы по запаху, если бы он находился где-нибудь э этом доме. Я жду и рассматриваю улицу, которая поднимается и опускается.