Беги, зови дружка своего.

Вовка бежал к Митьке. А тот уже сидел прилизанный, в ботинках, ждал собиравшуюся мать.

— И вы в кино? — удивлялся он. — Вот здорово! Мы с мамкой тоже собрались.

Почему-то каждый раз совпадало так, что, когда Вовка с отцом думали идти в кино, и Митька с матерью шли туда же. Как по уговору. Вовка радовался этому не только из-за Митьки, ему нравилось, что с ними шла тетя Наталья.

С ней было весело: по дороге в кино и обратно она любила пошутить, умела ловко и неожиданно остановить их с Митькой, если спор их после фильма того и гляди готов был перейти в ссору.

— Кто знает, что такое ВМД?

Ребята не сразу догадывались, что это шутка, пытались подсказать ей:

— Военно-морское дело?

— Нет, не то.

— Весенне-майское…

— Мери… Мелиративное…

— Не то, не то. Это значит — Вовка, Митька…

— Дурни? — подхватывали ребята. — Друзья?

— Долгоносые.

— Почему долгоносые?

— А вот потому, догадайтесь.

Ребята, забыв про спор, щупали носы, разглядывали друг друга и никак не могли понять, почему они долгоносые, когда носы у них были обыкновенные, даже скорее курносые. А тетя Наташа уже разговаривала с дядей Никифором о чем-то своем, взрослом, и оба шагали в ногу, оба были одного роста, и оба одинаково улыбались, когда смотрели друг на друга.

— А правда, папа, тетя Наталья красивая? — немножко стесняясь, сказал однажды Вовка.

— Правда, — серьезно ответил отец.

И Вовка был рад, что отец не засмеялся, согласился с ним.

V

Был выходной день. Вовка с отцом возвращались с рыбалки. Тайка с ними не ходила: почему-то сегодня ее нигде не было видно.

Когда же шли мимо ее дома — низенькой от старости, полуразвалившейся избы, — услышали приглушенные крики.

Отец тоже остановился. У плетня стояли две женщины, слушали.

— Что это?

— Лысаковы воюют, — охотно откликнулась одна из женщин.

Отец кинул на них злой взгляд.

— Нашли забаву. — И быстро зашагал к избе. Вовка ухватил его за руку.

— Пап, не ходи, не надо.

Отец вырвал руку. Лицо у него побелело, губы вытянулись в ниточку.

— Не ходи, пап!

— Отойди! — как чужому, сказал отец.

Он рывком распахнул дверь и крикнул:

— Пожар!

В избе сразу стихло. На Никифора уставились обезумевшие от ярости глаза мужчины и женщины.

— Где пожар? — спросила, приходя в себя, Тайкина мать.

— Я думал, у вас пожар. Ошибся, значит.

Женщина торопливо пригладила волосы, мельком взглянула в зеркало.

— Проходи, чего на пороге стоишь. Не вовремя только пришел.

— По-моему, в самый раз, — недобро усмехнулся Никифор.

Пьяный мутно глядел на него, еще не сообразив, продолжать ли драку или попросить денег на водку.

— А дети где? — спросил, оглядываясь, Никифор.

Под кроватью зашуршало. Никифор подошел, наклонился.

— Не бойтесь, выходите.

Красные, заплаканные, грязные от пыли вылезли Тайка с Юрочкой. Тайка бочком проскользнула мимо, за ней выскочил из избы Юрочка.

Пьяный наконец разглядел, кто к ним пришел, полез целоваться.

— Никишка, дружок.

Но его быстро сморило, он улегся на лавку и уснул.

— Ну и жизнь у тебя — смотреть страшно, — сказал Никифор женщине. — А ведь было время — самой красивой девкой в районе считалась.

Женщина негромко заплакала.

— Думала ли я когда такое. Все подружки от зависти лопались, когда он посватался. И тебе, дура, из-за него отказала.

— Что об этом теперь говорить, — сурово оборвал Никифор.

— Сколько слезами умывалась, тебя вспоминая, — продолжала женщина.

Никифор еще более сердито прикрикнул:

— Хватит, незачем старое ворошить! Теперь думать надо, что с ним делать, — кивнул он на пьяного.

— А что думать. Одно осталось — в петлю.

— Лечиться пробовал?

— И слушать не хочет. Единственная, говорит, отрада. С тех пор как руку ему оторвало, так все прахом и пошло.

Женщина продолжала плакать.

Тайка сидела под дверью с той стороны, слушала. Новость, что мать когда-то отказала дяде Никифору, не вышла за него замуж, ошеломила ее. Она живо представила себе, что было бы, если бы дядя Никифор был ее отцом. Тайка даже застонала от обиды на мать.

Совсем маленькой Тайке откуда-то попался журнал с яркими красивыми картинками. На одной из них была нарисована роза. Она была совсем как настоящая — красная в середине, бледная по краям. Капельки росы на ее лепестках, казалось, вот-вот упадут. Тайке очень захотелось нарисовать такую же. Но она никак не могла взять в толк, чем же нарисовать красную розу: цветных карандашей или красок у них в доме не водилось.

Тогда она нарвала спелых вишен и алым соком, прямо на своей коленке вывела цветок. Цветок, высохнув на солнце, стал синим, со странными острыми лепестками. Таких цветов Тайка в жизни не видела, и от этого он казался особенно удивительным и красивым.

Когда она пошла в школу и у нее появились тетради, карандаши, краски, в ней снова вспыхнула потребность рисовать что-то свое, никогда не виданное, но что очень хотелось когда-нибудь увидеть.

Птицы у нее были с зелеными и синими перьями, у людей золотые, как солнце, глаза. Листья на деревьях были красные, и от этого они казались по-праздничному нарядными.

Как-то она придумала и нарисовала целый поселок. У жителей этого поселка было по четыре руки. Поэтому никто не ленился, и все работали дружно.

Жизнь в поселке была хорошей: там никогда не бывало пьяных, а все были веселые, добрые и сильные.

Посреди поселка стоял дом, самый красивый, с окнами круглыми и лучистыми, как звезды. Великан с золотыми глазами, двумя руками чинил крышу, а третьей обнимал девочку. Четвертой руки у великана не было: он был инвалид.

Из окна дома выглядывала женщина. Она смеялась, а волосы у ней были голубые и кудрявые.

В поселке росла разноцветная трава, а по речке плыли белые лодки. Люди ходили через речку по мостам из радуги. И коромысла у женщин тоже были из полосок радуги — у кого синие, у кого оранжевые.

Лучше всего, конечно, было в поселке детям. Им всем-всем жилось хорошо, и даже платья у них были одинаковые, в горошек — все равно, девочка это или мальчик. Это чтобы никому не было завидно. Только горошки на платье у мальчиков были желтые, у девочек — розовые.

Тайка прятала тетрадку под матрас, и, когда ей становилось грустно, она доставала ее и отправлялась в свой поселок. Она придумывала детям новые игры, строила новые дома, и грусть ее проходила.

Грустно же ей бывало часто. Особенно когда отец напивался пьяным. В трезвом виде он был незаметный и тихий, в пьяном же