Ужин начался в торжественном молчании. Жена руководила детьми, как опытный дирижер оркестром: кивками, едва заметными постороннему глазу знаками. Дочь Нина играла роль первой скрипки, она солировала – передвигала тарелки, подавала ложки, ножи и вилки, подсовывала под руку салфетки. Дети, подружки дочери, старались сидеть за столом чинно и вести себя как воспитанные девочки, впрочем, это не совсем получалось. Турецкий играл роль зрителя.

Папа устал! Он редко возвращается с работы до наступления темноты… Папе хочется отдохнуть… Папу нельзя беспокоить. Подай папе хлеб! Убери локти со стола, не толкай отца. Молчи. После расскажешь. Милый, подложить еще? Соли достаточно? Нет, это не соль! Это был перец… Ничего, ничего, гарнир еще остался, я тебе заново положу. Не смейся над отцом!

С тех пор как в квартире сделали модный евроремонт и совместили кухню со столовой, Турецкий чувствовал себя инопланетянином на этой половине собственного жилища. Даже солонку он не мог отыскать без посторонней помощи. Профессиональное чутье не помогало идентифицировать солонку в ярко-зеленой дюшесной груше, стоящей на полке среди других пластиковых фруктов, в миру – перечницы, горчичницы, сахарницы, соусники и так далее…

Обилие в кухонном гарнитуре шкафчиков и навесных полок ставило Турецкого в тупик. Компьютерный пульт управления заставлял его усомниться в своих умственных способностях.

Турецкий не мог смириться с тем, что отныне духовка находится не на уровне пола. Он не мог хладнокровно смотреть, как цыпленок вертится на вертеле на уровне его груди. Когда жена пользовалась духовкой, ему хотелось вызвать пожарных. К тому же он не понимал, почему теперь они обедают не за нормальным, четырехногим, столом, а за гладильной доской. И почему сидеть приходится не на нормальных табуретах, а на паучках из металла, скрещенного с крошечным кусочком пластика. Вид этой мебели наводил на мысль, что конструктор втайне ненавидел человечество, а особенно его упитанных, объемных и жирных представителей.

Но страдать Турецкому приходилось молча. Жена и дочь были в полном восторге от новой обстановки. Однако засилье предметов, отравляющих жизнь нормальному мужчине, ставило Турецкого перед фактом женского заговора. И это в его доме!…

На прошлый день рождения дочь получила ролики и полную экипировку к ним. Разбито: суповой сервиз, зеркало, идиотский книжный стеллаж, одно колено, два локтя, один лоб (дважды) и единожды пришлось накладывать швы на голень. Зеркало удалось реанимировать, урезав наполовину.

За столом – гладильной доской оживленно перекликались подружки Нины:

– Отдай, это мое!

– Отвали.

– Я сказала, отдай! Корова!

– Придурок! Ай, мама, она меня ударила!

Шепотом:

– Стукачка.

– Дебилка.

Турецкий и его жена хором:

– Как ты разговариваешь с подругами?

– Она первая начала.

– Немедленно извинись перед Машей.

– Не буду! Пусть сначала отдаст мой плеер.

Как приятно вернуться пораньше с работы! Провести вечер с семьей… Ни тебе убийств, ни нервотрепки… Поужинать в спокойной обстановке. Посмотреть телевизор. Выпить пивка. Почитать перед сном газету. Пораньше лечь в постель. Поцеловать жену…

– Саша, дочери нужна новая ракетка.

– Хорошо.

– И новый костюм для тенниса.

– Угу.

– Меня беспокоит, что она сутулится.

– Да.

– Как ты думаешь, стоит показать ребенка врачу?

– Наверное.

– Как ты думаешь, не пора ли поговорить с ней… Саша, ты меня слушаешь?

– Да. – А после следует провал в сознании до звонка будильника.

…Кто придумал ароматический будильник, источающий утром запах свежей клубники?

Несчастный! Наверняка у него не было жены.

А раз у него не было жены, то и детей тоже…

– Саша! Саша! Да проснись же. Проснись, тебя к телефону. Как кто? Меркулов, конечно.

– Слушаю.

– Турецкий? – Даже спросонья он заметил, что у Меркулова грустный голос. – Немедленно выезжай. Человек ждет тебя на площади. Ты будешь вести дело.

– Понял. Одеваюсь.

В разговорах по телефону они с Меркуловым пользовались своим кодом. «На площади» обозначало, что дело связано с Кремлем. Слово «человек» обозначало труп, причем смерть наступила при невыясненных обстоятельствах.

Застегивая на запястье ремешок часов, Турецкий машинально взглянул на циферблат.

Сегодня его рабочий день начался в четыре двадцать три по московскому времени.

В постперестроечную эпоху сильно пьющий гражданин Синькин А. И. имел комнату в коммуналке в районе Арбата. В ту же постперестроечную эпоху вечерний покой гражданина Синькина часто нарушали песни волосатых ублюдков, облюбовавших для своих концертов арбатский пятачок под его окнами.

Одна песня особенно врезалась ему в память:

Спит вся Москва.

Кругом тоска.

Спит инженер,

И спит рабочий.

Спит проститутка,

С ней – пионер,

Вот вам пример:

Давайте спать!

Спокойной ночи!

Этому совету бывший гражданин Синькин А. И., а ныне просто московский бомж по кличке Ильич, не следовал уже много лет подряд. Он не спал по ночам. Он по ночам работал.

В «час между волком и собакой», как живописно окрестили романтики эту пору ночи, московские бомжи выползают из своих подвалов, спускаются с чердаков и поднимаются из лабиринта коллекторных труб и отправляются по делам.

Дела их неисповедимы.

Пути тоже.

Каким образом бомж Ильич оказался во дворе многоквартирного дома класса «люкс», стоящего по Рублево-Успенскому шоссе, это его профессиональная тайна. Но он там оказался, и в самое удобное для себя время: мусоровоз еще не выпотрошил содержимое помойных баков, и дворник в оранжевой униформе не отравил Ильичу жизнь сквернословием.

Очень и очень обнадежившись таким благоприятным стечением обстоятельств, Ильич пробрался к мусорным контейнерам. Разогнал кошек, нырнул по пояс, извлек картонную коробку из-под морозильника. С видом рачительного хозяина приплюснул картон в лист и отложил в сторонку. Пригодится…

Под коробкой вскрылся целый пласт полезного барахла. Не иначе как для облегчения его участи жильцы этого дома выбрасывали свой мусор исключительно в пластиковых мешках, что облегчало сортировку. В одном таком мешке Ильич обнаружил ворох ношеного мужского и женского белья, носков и прочей мелочевки. В другом – остатки чужого пиршества в одноразовой посуде из ресторана. Как и все люди его профессии, Ильич брезгливостью не страдал. Пищу он доел, а набор посуды – стаканы, ножи, вилки и соломинки – прикарманил.