Посвящаю Карен, Франческе и Миранде…

укрепляющим меня в вере моей

Поздно полюбил я Тебя, Красота, такая древняя и такая юная, поздно полюбил я Тебя! Вот Ты была во мне… Со мной была Ты…

Аврелий Августин, Исповедь, X, 27

Я был крещен в крови. Моей собственной. Это не какая-нибудь иудейская традиция. Просто факт моей биографии.

Завет, данный моему народу Господом, обязывает нас дважды в день подтверждать нашу преданность Ему. А чтобы мы не забывали о своей исключительности, Господь повсюду насовал иноверцев, которые неустанно нам о ней напоминают.

В моем случае Отец Мироздания поместил на полпути от школы до моего дома квартал ирландских католиков. Поэтому по дороге из ешивы домой меня регулярно подстерегали воины Христовы из приходской школы Сент-Грегори и осыпали оскорблениями.

— Жид!

— Пархатый!

— Христопродавец!

Пока нас разделяли несколько десятков метров, я еще мог бы убежать. Но для этого мне пришлось бы побросать книги — мой молитвенник, мою священную Библию. А это уже было бы святотатством.

Поэтому я стоял, нагруженный книгами, боясь шелохнуться, а они беззастенчиво окружали меня со всех сторон, тыча в мою кипу и продолжая по раз навсегда заведенному ритуалу:

— Гляньте-ка на него! Что это он в ермолке? Зима, что ли, на дворе?

— Он жид. Они под своими шапками рога прячут!

Я стоял совершенно беспомощный, а они подступали все ближе и наконец принимались толкаться.

В итоге — удары сыпались со всех сторон, мне разбивали нос и рот и дубасили по макушке. Столько лет прошло, а я все еще чувствую эти удары и вкус крови на губах.

Со временем я освоил несколько оборонительных приемов. Например, в уличной драке жертве лучше не падать (а по возможности хотя бы прислониться спиной к стене). Потому что, если упадешь ничком, противник может пустить в ход и башмаки.

Далее, большие книги вполне могут исполнять роль щита. Талмуд не только содержит важнейшие комментарии по вопросам веры — он достаточно массивен, чтобы с успехом отражать пинки в пах.

Порой мне кажется, моя мать всю жизнь простояла за дверью, дожидаясь меня из школы. Ибо, как бы тихо я ни пробирался в дом после всех этих стычек, она всегда меня ждала.

— Дэнни, мой мальчик, что случилось?

— Ничего, мама. Я просто упал.

— И ты хочешь, чтобы я в это поверила? А это не та банда ирландских разбойников из церкви, а? Ты знаешь, как этих хулиганов зовут?

— Нет.

Я, конечно, лгал. Я помнил каждый прыщ на злорадной физиономии Эда Макги, чей папаша держал близлежащую таверну. Я слышал, что он занимается боксом и готовится к «Золотой перчатке» или что-то в этом духе. Должно быть, для него я был просто боксерской грушей.

— Завтра же поговорю с их матушкой-настоятельницей, или как там она у них называется.

— Да ладно, ма, что ты ей скажешь?

— Например, спрошу, как бы они обращались с самим Христом. Она могла бы напомнить этим ребятам, что Иисус тоже был еврей.

Ладно, мама, думал я про себя, пусть будет по-твоему. В другой раз они отделают меня бейсбольными битами.

* * *

Я был рожден как царевич — единственный сын рава Моисея Луриа, повелителя нашего обособленного царства братьев по вере. Моя семья приехала в Америку из Зильца, небольшого городка в Карпатах, который в разные времена входил в состав то Венгрии, то Австрии, то Чехословакии. Внешние правители менялись, но одно оставалось незыблемым: Зильц был домом общины Бней-Симха, «Сынов Радости», и в каждом поколении был свой рав Луриа.

Не дожидаясь, пока общину истребят нацисты — а угроза могла стать реальностью уже через несколько месяцев, — мой отец увлек свою паству в другую Землю обетованную — Америку. Здесь, в крошечном уголке Бруклина, они воссоздали покинутый ими Зильц.

Обычаи новой родины не создали никаких проблем для членов общины. Они их попросту проигнорировали и продолжали жить так, как жили на протяжении столетий. Границы их мира ограничивались маршрутом субботней прогулки пешком от кафедры их духовного наставника.

Как и раньше, они одевались в мрачные длинные сюртуки черного цвета, касторовые шляпы по будням и круглые штреймели с меховой оторочкой по праздникам. Мы, мальчишки, по субботам надевали черные фетровые шляпы, отращивали завивающиеся пейсы и с нетерпением ждали, когда сможем обзавестись бородой.

Некоторые из наших единоверцев, теснее ассимилировавшиеся с новой родиной и потому усердно пользовавшиеся бритвой, испытывали неловкость от нашего соседства: мы выглядели так странно, так нарочито по-еврейски. Они бурчали себе под нос: «Фруммеры!» И хотя это слово означает всего лишь «ортодоксальный», интонация была исполнена презрения.

Моя мать Рахель была у отца вторая жена. Первая, Хава, родила ему только дочерей — их было две, Малка и Рена. Потом она умерла в родах, а мальчик, которому она дала жизнь, прожил после нее каких-то четыре дня.

К концу положенного одиннадцатимесячного траура кое-кто из близких друзей отца стал аккуратно советовать ему подыскать себе вторую жену. Не только из соображений династического порядка, но и потому, что Господь в Книге Бытия учит, что «не хорошо быть человеку одному».

Так рав Моисей Луриа женился на моей матери Рахели, которая была моложе его на двадцать лет. Она была дочерью весьма ученого человека из Вильно, который воспринял выбор рава Луриа как большую честь.

Спустя двенадцать месяцев у них родился ребенок. Снова дочь — Дебора, моя старшая сестра. Но, к великой радости отца, уже на другой год был зачат я. Мой первый крик на земле бы воспринят как ответ на жаркие молитвы этого благочестивого мужа.

Следующее поколение получило гарантии, что золотая цепь не прервется. После отца у них будет новый зильцский рав. Он будет вести их по жизни, учить и утешать. И самое главное, станет посредником между своими учениками и Господом.

Быть единственным сыном уже само по себе не очень хорошо — видеть, как к твоим сестрам относятся так, словно они невидимки, потому лишь, что они не братья, а сестры. И все же самым тяжким для меня было сознание того, что я был послан отцу в ответ на долгие молитвы. Я с первых дней ощущал на своих плечах весь груз отцовских ожиданий.

Помню свой первый день в детском саду. Я был единственным из детей, за кем пришел отец. И когда он поцеловал меня в дверях класса, я почувствовал, что его щеки мокры от слез.

Я был еще слишком мал, чтобы понять: это знамение.