Откуда мне было знать, что настанет день, когда он станет проливать по мне куда более горькие слезы?

Тим Хоган был злым от рождения.

И было от чего. При двух живых родителях он оказался сиротой.

Его отец, Эмон, моряк торгового флота, вернулся из дальнего плавания и застал свою жену на сносях. Тем не менее Маргарет Хоган клялась всеми святыми, что к ней не прикасался ни один смертный мужчина.

У нее начались галлюцинации, и она стала болтать на каждом углу, что ее почтил своим посещением святой дух. Выведенный из себя муж просто ушел в новое плавание. По слухам, в Рио-де-Жанейро он нашел себе новую жену, которая родила ему пятерых «смертных» детишек.

Состояние Маргарет все ухудшалось, и настоятель церкви Сент-Грегори[1]устроил ее в лечебницу в северной части штата Нью-Йорк, находившуюся в ведении сестер Воскресения Христова.

Поначалу все думали, что, унаследовав от матери соломенные волосы и ангельские глаза голубого фарфора, Тимоти тоже обречен на подобное заведение. Его тетка, Кэсси Делани, уже обремененная тремя дочерьми, не видела возможности кормить еще один рот на ту скромную зарплату, что приносил раз в неделю ее муж-полицейский.

К тому же Тим свалился на них сразу после того, как они с Такком решили, несмотря на законы своей веры, не заводить больше детей. Она уже и так была измучена годами бессонных ночей в пеленочной тюрьме.

Ее муж Такк ее убедил:

— Маргарет — твоя плоть и кровь. Мы не можем бросить парнишку на улице.

С того момента как Тим появился в доме, сестры не скрывали своей враждебности. Он платил той же монетой. Едва он подрос настолько, чтобы поднимать тяжелые предметы, как стал колотить ими сестер. Троица его недругов была неистощима на издевательства.

Был случай, когда тетя Кэсси вошла в комнату как раз в тот момент, когда сестрицы пытались вытолкнуть трехгодовалого Тима из окна детской.

Чудом успев его спасти, она обрушила свой гнев на Тимоти и отшлепала его за то, что он провоцирует ее дочерей.

— Хорошие мальчики никогда не бьют девочек, — бранила она. Тим намного лучше усвоил бы урок, если бы не слышал, как субботними вечерами тетку поколачивает муж.

Тим рвался оставить теткин дом не меньше, чем его родня — избавиться от него. К восьми годам Кэсси снабдила его ключом на шнурке. С этим талисманом на шее он мог свободно шататься где ему вздумается и давать выход врожденной агрессивности в настоящих мужских занятиях типа фехтования на палках или кулачных боев.

Он не был трусом. На самом деле, он оказался единственным парнем, отважившимся противостоять здоровяку Эду Макги, которого никто в школе не мог одолеть.

В ходе непродолжительной, но ожесточенной драки на школьной спортивной площадке Тим основательно разбил Эду глаз и губу, хотя, прежде чем сестры разняли драчунов, тому удалось мощным левым чуть не сломать Тиму челюсть. Конечно, благодаря вмешательству монашек они потом стали лучшими друзьями.

Его дядя, хотя и был блюстителем порядка, искренне гордился воинственным духом Тима. Но тетя Кэсси негодовала. Ей не только пришлось пропустить четыре дня на работе в бельевой секции универмага, но и без конца прикладывать лед к разбитой челюсти племянничка.

* * *

Тим видел фотографию матери в семейном альбоме Делани и воспринимал лицо тети Кэсси как ее бледное отражение.

— Почему мне нельзя ее навестить? — просил он. — Ну, хотя бы поздороваться, поговорить?

— Она тебя даже не узнает, — заверил Такк. — Она живет в другом мире.

— Но я-то не болен — я ее узнаю.

С неизбежностью наступил тот день, когда Тим узнал то, о чем все шушукались годами.

Во время очередной субботней ссоры он услышал, как тетка крикнула мужу:

— С меня хватит! Я сыта по горло этим маленьким ублюдком!

— Кэсси, придержи язык, — упрекнул ее Такк. — Девочки могут услышать.

— И что? Разве это не правда? Он и есть отродье моей потаскухи-сестры, и я ему когда-нибудь сама так и скажу.

Тим был раздавлен. Одним ударом его лишили отца и наградили клеймом. В попытке совладать с гневом и страхом он на другой день потребовал от Такка прямого ответа, кто был его отец.

— Знаешь, парень, твоя мать очень туманно об этом говорила. — Такк побагровел и отвел глаза. — Она не называла никого конкретно — все только святого духа, — пояснил он. — Мне очень жаль.

После этого Кэсси продолжала спускать на Тима собак, что бы он ни говорил и ни делал, а Такк по возможности избегал его. У Тима появилось ощущение, что с него взыскивается за грехи матери. Свою жизнь у Делани он не воспринимал иначе как неустанное отбывание наказания.

Он старался приходить домой как можно позднее. Но когда на улице темнело, все его дружки разбредались по домам на ужин, и ему не с кем было даже поговорить.

Спортивная площадка слабо освещалась мягкими неравномерными пятнами света из заляпанных церковных окон. Опасаясь попасться на глаза кому-нибудь типа Эда Макги, он входил внутрь. Поначалу он там просто грелся. Постепенно, сам того не замечая, он стал подходить все ближе к статуе Девы Марии и, чувствуя себя покинутым и одиноким, вставать на колени в молитве — как его учили.

— «Ave Maria, gratia plena… «Радуйся, Мария, благодати полная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами, и благословен плод чрева Твоего Иисус. Святая Мария, Матерь Божия, молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей. Аминь».

Но Тим и сам не очень знал, чего хочет. Он еще был слишком мал, чтобы понять, что, оказавшись с рождения в паутине неразрешенных вопросов, просит Деву Марию вразумить его.

Зачем я появился на свет? Кто были мои родители? Почему меня никто не любит?

Однажды поздно вечером, когда он осторожно поднял глаза, ему — на какой-то мимолетный миг — показалось, что статуя улыбается, словно говоря: «В этой непростой жизни ты должен быть уверен в одном: Я тебя люблю».

Вернувшись домой, он получил от Кэсси затрещину за опоздание к ужину.

Самым первым воспоминанием Деборы о Дэнни был яркий блеск острого ножа, приближающегося к его крохотному пенису.

Вокруг ее братика восьми дней от роду сгрудились люди, но она все хорошо видела, поскольку сидела на руках у матери, стоявшей в углу комнаты. Малышка Дебора то расширенными глазами смотрела на происходящее, то ежилась и зажмуривалась от страха.

Дэнни лежал на подушке на коленях у сандека[2]дяди Саула. Троюродный или даже пятиюродный брат отца, это был ближайший родственник-мужчина по отцовской линии, и его нежные, но сильные руки крепко держали разведенные в стороны ножки Дэнни.