Я взяла в руку горсть земли. Сжала ладонь, снова раскрыла, и тут первая снежинка опустилась на чёрную перчатку. Маленькая, узорчатая… Я смотрела на нее, так быстро таявшую. Быстро, но все присутствующие уже смотрели на меня в ожидании.

Бросив в двухметровую яму землю, я вздрогнула от звука ее соприкосновения с крышкой гроба. Потом перевела взгляд на деревянный крест с табличкой.

Ничего не чувствую. Нет боли, скорби, печали…

Снег пошёл крупными хлопьями, усилился ветер. Я подняла воротник пальто и повела плечами, но не от холода. Колючая волна пронеслась по позвоночнику вниз, и я оглянулась.

Кажется, кто-то мне что-то говорил. Я слышала голос, но не разобрала слов. Машинально кивнув, продолжила смотреть в сторону парковки у ворот кладбища.

Это безумие, но я отчётливо поняла, что там он. Старая черная иномарка с заведённым двигателем. Водителя не рассмотреть, но я знала. Просто знала.

Зачем он приехал и откуда вообще узнал, что отец умер и что я здесь?

А может, я вообще ни при чем? Глупо было бы надеяться, что все годы он чувствовал то же самое, что и я. Тогда почему?..

Я смотрела на эту машину, чувствуя, что через лобовое стекло на меня тоже смотрят. Заправив за ухо упавшую на лицо прядь волос, я сделала шаг, не отрывая взгляд. Вот же я буду идиоткой, если там чей-то скорбящий родственник…

Земля падала и падала на гроб, и мне казалось, что именно так звучит безысходность.

Я на минуту перевела взгляд на могилу, которую сейчас засыпал равнодушный работник кладбища, а когда снова посмотрела на парковку, то привлекшая мое внимание машина уже выехала с парковки.

Это пытка. Пытка длиною в тринадцать лет.

Мое незавершенное дело, ради которого, чего скрывать, я и вернулась. Слишком долго жила в неведении, не понимала, что тогда случилось, и боялась узнать правду. Но теперь я готова к ней.

В городе моем свет дрожит дневной

Как душа моя точь-в-точь.

Были мы вдвоем, а теперь со мной

Одиночество и ночь.

"В городе моем" (текст песни)

— Евгений Алексеевич, вы помните того мужика, о котором наводили справки недавно? — ворвался в кабинет молодой опер.

— Какой мужик? — недовольно спросил я, открыв глаза.

Спросонья как-то не думалось. Да и вообще ничего не хотелось. Вчера допоздна засиделся на работе, разгребая бумаги и составляя отчет. Суровые будни российского мента.

— Родионов Николай Николаевич.

Сон как рукой сняло. Действительно интересовался недавно. Увидел в какой-то новостной ленте, что профессор, доктор медицинских наук, будь он неладен, вернулся на родину и открывает новый центр. Я не удержался, хотя хотел забыть обо всем, что связано с прошлым…

Я, не обращая внимания на спину, которую свело на маленьком диване в кабинете, подорвался и спросил:

— И что с ним?

Молодой опер Саша часто заморгал, сделав обратно шаг к двери. Я выглядел, наверное, быком, перед которым машут красной тряпкой.

— Э-э-э… Он умер.

Умер? Вроде же не старый мужик… Сколько ему было? Лет шестьдесят?

Я опустился обратно на старенькую софу и потер лицо руками. Не верится. Тринадцать лет прошло, а все как вчера. Как будто я не взрослый мужик, а все тот же пацан, который не смог отстоять свою позицию и свою… женщину.

— Где хоронят? — снова поднял я взгляд на опера.

Саша учился быстро, поэтому сразу назвал адрес. Пробил, салага — далеко пойдет.

— Евгений Алексеевич, хоронят Родионова сегодня. Вы не успеете доехать, — прикинул мой новый подчиненный.

— Плевать! — уже поставив чайник, равнодушно сказал я. — Сейчас выпью кофе и постараюсь успеть. Двести километров не круг для бешеной собаки. А ты пока займись тут чем-нибудь полезным, — включил начальника.

Я утешал себя тем, что всего лишь хочу удостовериться. Мне надо было увидеть, как гроб опустится, как на него упадет земля. Может, тогда придет хоть какое-то удовлетворение?

Интересно, а она приехала? Все-таки Радионов ее отец, она на похоронах должна появиться. Но я не мог определиться, хотел ли, чтобы она там была, или нет.

— Евгений Алексеевич, кофе…

Я даже забыл, что Саша в кабинете. Тринадцать лет, сотни километров — а она все равно заноза в моем сердце. Вечная заноза.

Я сделал кофе себе и оперу, и он, замявшись, сказал:

— Евгений Алексеевич, тут такое дело…

— Что? Только быстро.

— Да ладно, — отмахнулся Саша, — потом.

Ну потом так потом.

Плеснув холодной воды в кружку с кипятком, я сделал несколько больших глотков и вышел из кабинета. Машина, казалось, прогревалась слишком долго. Я выкурил две сигареты и наконец тронулся с места.

Я выжимал из своей старой тачки все. Она ворчала, но исправно ехала. Включив радио на полную громкость, чтобы музыка и веселый голос ведущего заглушили собственные мысли, вдавил педаль газа до упора на трассе.

Снова потянулся за сигаретами, приоткрыв окно. Октябрьский сырой воздух ворвался в салон вместе с мелкими брызгами дождя. Они попадали на руку, на лицо, но ни хрена не бодрили и не трезвили. Вот, блядь, какого меня несет в этот город, с которым связано столько неприятных воспоминаний. Хотя и приятных тоже, чего уж лукавить.

Я вырывал из себя и одни, и другие тринадцать лет, хотел вычеркнуть те полгода из своей жизни. Ни черта не помогло. Алкоголь, женщины, работа — все не то. Иногда отпускало на время, но потом накатывало с двойной силой. И, возможно, сейчас я за тем и ехал, чтобы порвать эту связь с прошлым или окончательно удостовериться в своей одержимости.

Только чем я был одержим?

Я ненавидел ее папашу, но радости известие о его скоропостижной кончине не принесло. Ничего. Я не почувствовал ничего. Хотя сколько раз, получив табельное, я крутил старика Макарова в руке, желая выпустить в Родионова всю обойму. Сколько раз в тире вместо мишени я представлял его самодовольную рожу. А сейчас… Ничего не было.

После указателя с названием города я сбросил скорость и покатил по знакомым улицам. Кладбище, на котором хоронили Родионова, находилось на окраине, но не с той стороны, где я заехал. Еще пятнадцать минут по городу, и я остановился на парковке возле церкви, напротив кованых ворот. Из машины выходить не пришлось — группа людей в темной одежде среди голых деревьев была как на ладони.