Во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь.

Екклесиаст

По законам нынешней жизни, если в первом акте на стене висит ружье, значит, до начала спектакля из него уже кого-то застрелили.

Милицейский взгляд на чеховский театр

— Ты очень хитрый парень, — сказал Пит Флэнаган, повернул руль налево, и мы покатили в сторону Трокадеро.

Спорить с ним бессмысленно, как забивать лбом гвозди. Да и вообще разговаривать неохота. Жестяной пузырь машины был заполнен щемящей золотой песней саксофона «Птицы» Чарли Паркера, протяжной, сладкой, плотной, как облако из сливочного мороженого.

Через окно я рассматривал скачущее отражение нашей машины в зеркальных витринах — черный юркий «ситроен» с проблесковым синим фонарем на крыше.

Его тревожный пульсирующий свет был неуместен в этом мягком воскресном утре, еще не увядшем от подступающей жары, от потной людской суеты, не задушенном синеватым угаром автомобильного дыма.

— Я не хитрый, — ответил я Флэнагану, когда мы выскочили на набережную и погнали по правому берегу. — Я задумчивый. По-русски это называется «мудак»…

— Правда? — переспросил на всякий случай Пит, хотя ему было все равно.

— Абсолютно, — заверил я серьезно. — Так и запомни: захочешь русскому сказать приятное, смело говори: вы, мол, месье, мудак… Это русский эвфемизм понятия «доброжелательный задумчивый мудрец».

— Запомню, — пообещал Флэнаган и повторил вслух:

— Мьюдэк…

— Во-во! Так и говори.

Слева над рекой торчала Эйфелева башня, на которой полыхало неживыми белыми сполохами электрическое табло — «До 2000 года осталось 534 дня».

И что? Что теперь делать?

Воздетый в безоблачное голубое небо, фигурно скрученный железный перст торжественно и грозно предупреждал ни о чем — если бы там, в туманном небытии, через 534 дня должно было что-то случиться, от нас бы это тщательно скрыли. Мы живем в замечательное время, когда никого ни о чем заранее не предупреждают. А раньше нешто предупреждали? Разве что пророки о чем-то жалобно просили народы. Да кто же их когда слушал? Интернета тогда на нашу голову не было.

— Пит, ты знаешь, что через 534 дня наступит новый век? — спросил я Флэнагана.

— А ты что, считал их? — усмехнулся Пит.

— Нет, я в управлении разведки подсмотрел секретный доклад — они предполагают, что это достоверная цифра. Ну, может быть, 536… Это ведь никогда до конца не ясно…

— Угу, — кивнул серьезно Флэнаган. — Скорее бы…

— А что случится?

— На пенсию можно будет уйти. Надоела мне наша собачья работа, — равнодушно сказал Пит.

— Да брось ты! Всякая работа — собачья. Не собачий только отдых, — глубокомысленно заметил я. — Но отдыхать все время нельзя.

— Это почему еще? — искренне удивился Пит.

— Отдых превратится в работу. Будешь мне жаловаться: надоел мне этот собачий отдых…

— Дурачок ты, — усмехнулся Пит. — Молодой еще…

Мы уже проехали Дефанс, миновали громаду Большого стадиона, сквозанули на оторут 9 — в сторону аэропорта Шарля де Голля. И от этой утренней воскресной пустоты, от желто-голубого света, окутывающего город золотистой дымкой, от печально-сладкой музыки Чарли Паркера, от никнущей малахитовой зелени бульваров охватывало меня чувство щемящей грусти, смутного ощущения прощания, разлуки надолго, может быть, навсегда.

— Что будешь на пенсии делать, Пит?

— Жена присмотрела домик в Провансе. Там и осядем, наверное…

— А домой, в Шотландию, не тянет?

Флэнаган пожал плечами:

— Там уже нет моего дома… Там — скромный риэлэстейт. Старики умерли, ребята выросли, разъехались. Приятелей встречу на улице — не узнаю…

— Тогда покупай в Провансе, — разрешил я. — Буду к тебе наезжать, съездим в Грасс, там дом Бунина…

— Какой-нибудь новый русский?

— Нет, это очень старый русский…

— Богатый? — поинтересовался Пит.

— Умер в нищете.

— Странно, — покачал головой Пит. — Я не видел во Франции бедных русских.

— Оглянись вокруг. Вот я, например…

— Потому что ты — доброжелательный мудрец, задумчивый мьюдэк, — утешил Пит.

— Вот это ты очень правильно заметил, — охотно подтвердил я.

Город уплывал вместе с волшебной мелодией Паркера, которую почти совсем задушил, измял, стер тяжелый басовитый рык турбин взлетающих и садящихся самолетов. Индустриально-трущобная пустыня предместья, нахально рядящаяся под пригород Парижа.

— Я хочу рассказать тебе смешную историю, Пит…

Флэнаган, не отрывая взгляда от дороги, благодушно кивнул, наверное, сказал про себя по-английски: мол, валяй, мели, Емеля…

— Я в школе ненавидел учебу…

— Да, ты мало похож на мальчика-отличника, — сразу согласился Пит.

— На всех уроках я читал… Закладывал под крышку парты книгу — и насквозь с первого урока до последнего звонка. У меня не хватало времени даже хулиганить.

— Много упустил в жизни интересного, — заметил Флэнаган.

— Наверное. Я был заклятый позорный троечник — я никогда не делал домашних заданий и отвечал только то, что краем уха услышал на занятиях, читая под партой книгу. На родительских собраниях классная руководительница Ираида Никифоровна…

— Только у поляков такие же невыносимые имена, как у вас, — сказал Флэнаган.

— Не перебивай! Моя классная руководительница говорила маме: у вас мальчик неплохой, но очень тупой. Тупой он у вас! Тупой…

— Dumb? — переспросил Пит.

— Yes! Dumb, bone head — костяная голова, тупой!

Флэнаган захохотал.

— Вот ты, дубина, смеешься, а мама, бедная, плакала. Спрашивала растерянно учительницу: почему? Почему вы говорите, что он такой тупой? А Ираида Никифоровна ей твердо отвечала: это у вас с мужем надо спрашивать, почему у вас сын такой тупой!

Флэнаган взял со щитка голубенькую пачку «Житан», ловко выщелкнул сигарету, прикурил. Прищурившись, выпустил тонкую, острую струю дыма, покачал головой и сказал решительно:

— Это невеселая история, она мне не нравится…

— У вас, шотландцев, ослаблено чувство юмора…

Машина начала с мягким рокотом взбираться на спиральный подъездной пандус аэропорта.

— Это веселая история, — упрямо сказал я.