— Наверное, у вас, русских, действительно усилено чувство юмора, — пожал плечами Флэнаган.

— Ага! Как рессоры на вездеходе. Иначе не доедешь…

— По-моему, доехали, — сказал Пит, притормаживая у служебного входа.

Я взял с заднего сиденья свою сумку и повернулся к Флэнагану:

— Я рассказал тебе веселую историю. И для меня важную…

— Почему?

— Одна знакомая встретила недавно эту учительницу — Ираиду Никифоровну. Двадцать лет прошло — она старая стала, сентиментальная, все расспрашивала о наших ребятах, у кого что получилось, как жизнь сложилась. И моя знакомая по дурости сказала, что самая яркая, неожиданная судьба вышла у меня. Классная руководительница послушала ее, послушала обо всех моих прыжках и ужимках, вздохнула и подвела итог: «Как все-таки несправедлива жизнь. Ведь такой тупой мальчик был!»

Флэнаган открыл бардачок, достал плоскую фляжку и протянул мне:

— Возьми… Может, пригодится, это хороший деревенский бренди.

— Спасибо, друг…

Я приспособил фляжку в кармане куртки, хлопнул Пита по плечу и вылез из машины. Он наклонился к двери, опустил стекло и сказал:

— Это была невеселая история…

— Нет, это была веселая история, Пит. Просто мы с тобой догадались, что старая карга была права… Пока, дружище! — махнул рукой и, не оборачиваясь, пошел в аэровокзал.

«Ситроен» с резиновым колесным визгом погнал прочь, беззвучно разъехались стеклянные двери передо мной, и я вошел внутрь праздника.

Удивительное гульбище, полное света, музыки, вкусных запахов, веселой и тревожной беготни, экзотических пассажиров — каких-то полуодетых ликующих негров и растерянных заблудившихся шикарных господ. Я вошел в атмосферу звонкого и чуть испуганного ожидания смены воздушной и земной стихий, мелькания реклам, внушительной зовущей неподвижности огромных биллбордов, восторженного удивления от нескончаемого путешествия в прозрачных трубах стеклянных эскалаторов. А закончился праздник у дверей полицейского офиса, где усатый жандарм в опереточной форме спросил меня вполне драматическим тоном:

— Что вам угодно, месье?

— Я — старший офицер Интерпола Сергей Ордынцев, — и протянул ему удостоверение.

Жандарм долго внимательно рассматривал коричневую кожаную книжечку, перевел суровый взгляд с фотографии на меня, скромного предъявителя, снова посмотрел на фото и, к моему удивлению, все-таки возвратил ксиву.

— Да, месье Ординсефф, вас уже ждут…

В офисе было полно народу — полицейские в форме, детективы в цивильном, клерки из министерства юстиции, российский консул Коля Аверин и еще четверо русских. Трое из них, несмотря на вполне приличные недорогие костюмы тайваньского или турецкого производства, мгновенно опознавались.

Как русские, во-первых, и как менты — во-вторых. С толстыми буграми подмышечных кобур под пиджаками. Русские — в смысле бывшие советские. Дело, наверное, не в национальности.

Русский или татарин, вотяк или еврей — мы не растворяемся в европейском людском месиве. Будто пятая человеческая раса, существуем от других наособицу и отличимы от всех иных так же явственно, как белые, черные, желтые и краснокожие народы. Вот будет для будущих антропологов и этнографов загадочка — почему? В чем генетическая разница? Настороженное выражение лица? Колющий взгляд, исподлобья, в сторону — испуганный и атакующий одновременно? Не знаю. Никто не понимает. Я узнаю земляков в толпе даже со спины. По походке? У нас особенная стать? Бомжи и миллионеры, профессора и воры, молодцы и дедушки несут в себе незримую, но отчетливую общность, которую ученые дураки из Гарварда назвали бы наследственной ментальностью зеков.

Мы все — выброшенная в мир мутация пожизненных арестантов. А, пустое! Не о чем и незачем думать. Все то, что не огонь — то прах…

А вот четвертый русский был красавцем — настоящий валет из карточной колоды. Изящным взмахом головы откидывая назад шикарную гриву волос, молодой русый валет в пиджаке нежно-сливочного цвета, шелковой светло-голубой рубашке, широковатых элегантных трузерах, башмаках «Балли» и скромно поблескивающих на запястьях наручниках, он доброжелательно и снисходительно улыбался всем нам, суетливой толпе стрюцких.

Консул с распаренным бабьим лицом бросился мне навстречу:

— Сергей Петрович, мы уже волновались…

— Зря, — усмехнулся я и небрежно-значительно наврал: — Я никогда и никуда не опаздываю…

Поздоровался с французами, и в затхлой атмосфере полицейского участка еще долго летали, легкие и стрекочущие, как стрекозы, — «бонжур»… «коман сова?»… «рьен»… «бьен»… пока я не разрушил эту обстановку общей приятности:

— Господа, протокол экстрадиции арестованного готов. Согласны ли вы провести процедуру идентификации арестанта для передачи его российскому конвою?

— Да, французские власти завершили свою работу, — торжественно сообщил Пимашу, старший советник министерства юстиции, любезный прохвост и сука невероятная. Ведро крови из меня выцедил.

Я повернулся к красавцу валету и попросил душевно:

— Встаньте, пожалуйста, и назовите внятно свое имя.

Роскошный валет, весь нарядно-ярко-красочный, будто только что сброшенный из новой хрусткой атласной колоды, встал и, так же любезно улыбаясь в элегантные блондинистые усики, сообщил:

— Меня зовут Смаглий Василий Никифорович, я гражданин России…

Пимашу, не понимающий по-русски и от этого особенно переживающий, что мы можем сговориться хоть и в его присутствии, но как бы в то же время за его спиной, перебил незамедлительно:

— Смаглий — это имя или фамилия?

Я постарался успокоить его:

— Смаглий — фамилия арестованного, его первое имя Василий. Это все есть в бумагах.

— Спасибо, — сказал Пимашу с озабоченным лицом, — у русских такие сложные имена.

— У поляков еще хуже, — патриотически заметил я.

А Смаглий учтиво кивнул и, глядя в упор наглыми синими глазами, молвил:

— Возвращаясь к тому месту, где этот козел меня бестактно перебил… — он кивнул в сторону старшего советника, — хочу подтвердить, что я являюсь гражданином России. Пользуясь присутствием здесь нашего консула, заявляю категорический протест в связи с моим незаконным задержанием грязной французской полицейщиной.

Смаглий сделал вдох, как певец на подъеме тона, и воздел над головой скованные наручниками длани.

— Я требую присутствия свободной прессы! Пусть она донесет из этих мрачных застенков мой гневный голос до сведения мировой прогрессивной общественности. И правозащитников из «Амнести интернэшнл».

— Все понял, — согласился я. — Консул Российской Федерации господин Аверин сделает соответствующую запись в протоколе экстрадиции. А в прессе я вам должен отказать.