Денис Коваленко

Иисус достоин аплодисментов

Посмотри на этот камешек, — он сотню лет пролежал в воде этого фонтана… но внутри он сух — за сотню лет вода так и не смогла пропитать его влагой, ни на каплю. Так и мы, люди, — тысячу лет живем окруженные Богом и Его Любовью… но в душе нашей нет ни Бога, ни Его любви.

Папа Иоанн Павел Ι

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Все ждали весны. Но, видимо, весны не будет, никогда уже не будет. Конец марта, а на улицах плотный, тяжелый снег… и небо белое, низкое, без солнца; где-то там оно проглядывало, затертое этим беспросветно-шершавым небом… А были последние числа марта, и все, в глухом раздражении, ждали весны. О ней говорили, вспоминали, делали прогнозы; утешали, что скоро, очень скоро она придет, настоящая, не абстрактно-астрономическая, а самая настоящая — с ручьями, пением птиц, набухшими почками на деревьях, освободившихся от этого проклятого, сводящего уже с ума, снега… Но взгляд за окно, и становилось ясно — весны не будет, никогда не будет…

Часы показывали летнее время; стрелки переведены на час вперед… и кто кого обманул?.. На час вперед…

В который раз Федор смотрел за окно, тяжело опершись руками о подоконник… долго, пристально… Снег… Все тот же вечный непреклонный снег.

Еще раз взглянув на часы, он, не раздумывая (а! будь что будет), скоро поднялся по ступеням; высокий, худой, всклокоченный, в своем вечном сером пальто, которое он, казалось, никогда не снимал: и зимой и весной, и летом, он носил только длинные или пальто или плащ, словно скрывая какой-то телесный изъян, хотя обладал хорошо сложенной, даже легкоатлетической, фигурой. Уверенно он вдавил кнопку дверного звонка.

Дверь отворилась.

— Здорово, Дима, — сунув для рукопожатия руку, Федор вошел в квартиру.

— Здравствуй, — прозвучало неприветливо, но другого Федор и не ждал. Все же, тот, кто открыл дверь, пожал его замерзшую ладонь. Стянув казаки и, сутулясь от холода, потирая ладони, Федор прошел на кухню.

— Чайку сбацаешь? — попросил он, усевшись за стол, ладонями ласково трогая горячую батарею. — Хорошо, что мы не во Владивостоке живем, там вообще сейчас жопа, — он улыбнулся лишь губами: он всегда старался улыбаться, не раскрывая рта, стесняясь щербатых поломанных зубов. — Дима, ты прости меня за вчерашнее, я, это… ну ты понимаешь.

— Ты дурак, ты Гену обидел. А лично для себя я давно понял, что на тебя обижаться… На тебя разве можно обижаться, — невысокий, круглолицый, с аккуратным мальчишеским пробором, который так и тянуло взъерошить; свитер, испод которого был выставлен белый воротничок рубашки, выглаженные брюки, казалось, этот молодой человек был само воплощение благоразумия и сдержанности, впрочем, так оно и было. Дима встал возле окна и очень старался быть если не равнодушным, то рассудительным, даже руки скрестил на груди и приосанился.

— Вот и я о том же — на меня нельзя обижаться, ни в коем случае нельзя, я все равно, что юродивый…

— Хватит придуриваться, — Дима поставил чашку дымящегося, крепкого чая, — это ты будешь девочкам рассказывать про то, какой ты юродивый; просто будь готов, что в следующий раз я поступлю так же, как и вчера.

— Всегда готов! — вскинув в пионерском приветствии руку, отрапортовал Федор.

Отхлебнув чаю, он закурил.

— Кстати, — усмехнулся он тоскливо, — Прости меня; я ведь чего пришел… Прощения просить — это конечно… само собой. Иду к тебе и думаю, наверняка у тебя водка или пиво после вчерашнего осталось… Нальешь?.. а то так… неуютно… беспросветная зима, — и что-то бездомно-собачье появилось в его светло-карих глазах.

— Водка есть, — Дима открыл холодильник, достал бутылку водки, где еще оставалась добрая половина, и поставил ее на стол.

— Спасибо… а рюмку? — вовсе уже не тоскливо, а даже игриво спросил Федор.

— Вон, чашку возьмешь, — остановившись в дверях, все еще не веря, Дима внимательно вгляделся в его уже чистые оживленные глаза. — Неужели ты так ничего и не помнишь?

— А что? — насторожился Федор, наливая в чайную чашку водку.

— Да уж, Сингапур, тебя только психушка исправит, — Дима вышел в комнату, пора было собираться в институт. Федор остался на кухне. К слову, Федором его звали крайне редко, чаще — Сингапур. Впрочем, ничего азиатского в его внешности и близко не было. Черные всклокоченные волосы, длинный с горбинкой нос, вытянутое лицо, он внешне скорее походил на итальянца или даже грека, было в нем что-то неуловимо средиземноморское, впрочем и моря он никогда не видел, и фамилия у него была Дронов… Но, вот уже третий год, он для всех был не иначе, как Сингапур. С первого дня вступительных экзаменов, когда он заявился в институт в строгом двубортном костюме, вышедшем из моды еще в начале девяностых, и, в совершенно идиотской, поношенной бейсболке, с надписью во весь фасад Сингапур. Для чего он ее напялил, одному ему известно. Но кого точно все заметили, так это молодого человека в нелепом двубортном костюме и в бейсболке «Сингапур», спросившего у замдекана, высокой полной девицы, тридцати лет и с трудновыговариваемой латышской фамилией, когда та, рассказав все, что положено о правилах поступления, задала вполне риторический вопрос: «Вопросы есть?» Сингапур неуверенно поднял руку, поднялся и спросил: «Который час?» Шутка не прошла. «Вы намекаете, что я вас утомила?» — обидевшись, раздраженно спросила замдекана. — Конкретно вы, можете быть свободны». «А они?» — совсем не уверенно Сингапур оглядел аудиторию, на удивление чистым, даже невинным взглядом. — Разве они не свободны? За что же тогда мы боролись?» «Вы идиот?» — посмотрела на него замдекана. «Нет, такой же враг народа, как и вы». (На внушительной груди замдекана красовался значок с изображением медведя). «Так, молодой человек, выйдете вон», — указала она на дверь.

Никто и не сомневался, что этот «идиот» не поступит. Только потом, на третьем курсе, открылось, что при поступлении, его родители дали взятку декану… Впрочем, и родители благоразумного Димы, который, к слову, и школу закончил с золотой медалью, и художественную школу с отличием, дали взятку декану; да и все шестьдесят человек, которые поступили на художественно-графический факультет, все до одного дали взятку или декану, или замдекана, или завкафедры, или, что приравнивалось к взятке, занимались репетиторством с кем-нибудь из преподавателей этого факультета. Как раз последние — те, кто брали себе репетитора, больше всех и кичились, что они поступили своим умом, как правило, так говорили девицы, и