Дэнни и Алекс. Посвящаю эту книгу десяти тысячам счастливых воспоминаний

– ЖУ

Jacqueline West

SPELLBOUND

Все, кто жил в большом каменном доме на Линден-стрит, рано или поздно сходили с ума.

По крайней мере, так утверждали соседи. Мистер Фергюс рассказывал мистеру Батлеру об Олдосе МакМартине, первом владельце дома, чудаковатом старом художнике, который не желал продавать ни единой своей картины и выходил из дома только по ночам. Миссис Дьюи и мистер Хэнниман шушукались об Аннабелль МакМартин, внучке Олдоса, которая отдала концы в этом доме в возрасте ста четырех лет – и никто этого даже не заметил, поскольку не было у нее ни родственников, ни друзей; только три огромные кошки. Ходили слухи, что, когда покойную нашли, они уже потихоньку начали обгрызать ей голову.

А теперь появились новые владельцы – семья Данвуди. Эти, судя по всему, с головой тоже не дружили.

За первый месяц лета соседи Данвуди по Линден-стрит привыкли к тому, что во дворе большого каменного особняка частенько читает или играет молчаливая долговязая девочка. Как правило, она бывала одна, но порой из дома появлялся лысоватый мужчина в массивных очках. Он выталкивал из сарая древнюю газонокосилку, выстригал в траве одну-две кривые полосы, после чего останавливался и поднимал взгляд на небо, что-то бормоча себе под нос, а потом мчался назад в дом, бросив косилку на газоне. Иногда агрегат так и стоял там по нескольку дней.

Или же из дома выходила женщина средних лет и бродила по лужайке, рассеянно поливая сорняки. Та же самая женщина не раз забывала сумки с продуктами на крыше машины, отчего всякий раз, как она выезжала на дорогу, по Линден-стрит стремительно катились апельсины и луковицы. Соседи наблюдали все это, качая головами.

Однажды ярким июльским утром молчаливая долговязая девочка сошла с крыльца и направилась к почтовому ящику, неся в руках две баночки с краской. За ней трусил пятнистый кот с круглым аквариумом на голове. Дом нависал над ними, глядя пустыми и темными окнами. Кот уселся ждать, а девочка встала на тротуаре и, закрасив фамилию «МакМартин», которая по-прежнему виднелась на боку почтового ящика, взяла зеленую краску и большими печатными буквами написала поверх «ДАНВУДИ».

Живущая по соседству Миссис Нивенс, сделав вид, что опрыскивает розы, внимательно следила за этой парочкой. Лицо ее было полностью скрыто под широкими полями ее легкой шляпы, но если бы кому-то удалось внимательнее к ней присмотреться, тот заметил бы, что взгляд у миссис Нивенс был цепким и заинтересованным.

– Готов к возвращению с орбиты? – донесся до миссис Нивенс шепот девочки, которая обращалась… к коту. – Вход в атмосферу Земли через пять, четыре, три, две…

И тут оба – и кот, и девочка – бросились бежать, взлетели по ступенькам крыльца и, ворвавшись в дом через тяжелую парадную дверь, с оглушительным стуком захлопнули ее за собой.

Все жители Линден-стрит единодушно пришли к заключению: быть может, семейству Данвуди и далеко до МакМартинов, но совершенно очевидно, что они тоже не в своем уме.

Необщительную долговязую девочку звали Олив. Сейчас ей было одиннадцать лет, но через полгода – в октябре должно было исполниться двенадцать. На прошлый день рождения родители подарили ей множество книг, коробку с красками и навороченный калькулятор, который даже умел строить графики. Однако Олив лишь играла на нем в игры. Да и это у нее получалось не особенно хорошо.

Мужчиной, который постоянно забывал про газонокосилку, и женщиной, которая забывала продукты, были родители Олив, Алек и Алиса Данвуди, математики, преподававшие в университете неподалеку. Руки у них частенько были в чернилах, а из складок одежды во время движения сыпалась меловая пыль. К сожалению, семейные математические способности до ветки Олив на генеалогическом древе не добрались. В тот единственный раз, когда она получила пятерку за контрольную по арифметике, мистер и миссис Данвуди приклеили листок с оценкой на самую середину двери холодильника и долго стояли перед ним, держась за руки и сияя, словно листок был окном в какой-то волшебный математический мир.

В математике Олив не особенно разбиралась. А вот о волшебстве с момента переезда на Линден-стрит узнала немало.

Например, девочка обнаружила, что если глядеть сквозь старые очки, которые остались в доме после МакМартинов (как и все остальное их имущество – картины, пыльные книги, трое говорящих котов и надгробные камни предков в стенах подвала), то картины Олдоса оживают. Человек, надевший очки, может залезать в эти картины и исследовать их. Такой человек – пусть это даже неразговорчивый, долговязый, одинокий человек – способен оживить портреты Аннабелль и Олдоса МакМартина и выпустить их в реальный мир, отчего этот человек и все его близкие окажутся в страшной опасности.

Хотя Олив удалось в конце концов снова оказаться вне опасности, ей с таким же успехом удалось разбить очки. (Если бы у нее выходило решать задачки по арифметике хоть вполовину так же хорошо, как ломать вещи, родители ею страшно гордились бы.)

Конечно, Олив хранила все, что узнала, в тайне. Если бы родители услышали от нее, что их дом едва не захватила мертвая ведьма – к тому же еще и ведьма, которая вылезла из картин, – они, вероятно, отвезли бы ее прямиком в психбольницу. Жители Линден-стрит и так уже посматривали на Олив с опаской, словно у нее была какая-то жуткая, заразная сыпь, которую они не хотели подхватить. Соседи, встречая ее натянутыми улыбками, то и дело поглядывали украдкой на большой каменный дом. Так что уж с ними Олив точно откровенничать не собиралась.

Была и еще одна причина, по которой она никому не рассказывала ни о котах, ни о картинах, ни о МакМартинах. Олив упорно считала эту причину второй и даже себе самой отказывалась в этом признаться: все дело было в том, что секрет потерял бы большую часть своей прелести, если бы она с кем-то им поделилась. Конечно, шоколадка доставит удовольствие, если одну половину съесть самой, а другую отдать папе; но намного, намного приятнее съесть ее целиком одной.

Так что Горацио, Леопольд и Харви изо всех сил старались вести себя как нормальные кошки в присутствии мистера и миссис Данвуди. Олив никогда не заговаривала об очках и своих путешествиях по картинам. И каждый день подолгу стояла в коридоре второго этажа, прижавшись носом к пейзажу, изображающему Линден-стрит. Она думала о Мортоне – маленьком, уже-не-настоящем мальчике, все так же томившемся внутри, – и о себе, все так же томившейся снаружи.

Как сказал однажды Горацио, Мортону уже не найти иного дома, чем нарисованная Линден-стрит. Семьи у него не осталось, сердце больше не билось, повзрослеть он тоже уже бы ни смог – мальчишка не прижился бы в реальном мире. Но когда-то все это у него было! И, получается, что в и картине он тоже был не совсем на своем месте. Олив не оставляла надежды найти тот мир, где Мортон все-таки будет на своем месте, но, сколько она ни думала и ни прижималась носом к пейзажу, попасть в картину без посторонней помощи ей так и не удалось – как и изобрести способ выпустить Мортона наружу навсегда.