— Никто не узнает!

— Нет, Лу! Ни за что!

— Я тебе говорю, никто не узнает!

— А если узнают? Догадается мама...

— Что, скажешь, она догадалась в прошлом году?

— Просто повезло, что она приехала через два дня, а вот если бы в тот же день...

— Мардж! Я ходила за тебя на сольфеджио?

— Ну... да. Правда, ты нет не знаешь...

— Я сдавала за тебя физкультуру?

— Да, но потом мисс Пламмер все равно влепила мне пару, потому что я не смогла подтянуться ни одного разочка...

— Но я ее сдавала! За тебя! Сейчас я прошу тебя сделать простую вещь, ерунду какую-то, а ты чуть не в слезы.

— Лу, нам влетит.

— Никто не узнает.

— Я не смогу.

— Тут и мочь нечего. Посидишь, спросят — ответишь. Все. Я пошла.

— Лу! Я не смогу!

— Сможешь. Я в тебя верю.

Худощавая черноволосая девчонка ловко вылезла из окна, спрыгнула на землю, задрала голову и помахала рукой... своей точной копии, стоящей в окне. Единственное, что их делало разными, так это выражение лица. На мордашке той, что внизу, — торжество, азарт, радость от предстоящей проказы. Та, что в окне, - воплощенная скорбь и отчаяние. Покрасневшие глаза и подозрительно кривящиеся губы.

Веселая помахала своему печальному отражению рукой и припустила по дорожке сада.

За четырнадцать лет до того, как случился этот эпизод, в роддоме, откуда Даймон Джонс, счастливый молодой отец, забирал свою жену и новорожденных дочек, старшая сестра сказала, покачивая головой:

— Я сорок лет принимаю младенцев. Близнецы - не такая уж редкость, но каждый раз сердце замирает от изумления. Взять ваших: они одинаковые до миллиметра. Родинки. Глазки. Объем ножек-ручек. Вес, рост - все! Когда они поймут, что похожи как две капли воды, они еще зададут вам жару. Может, хоть характеры у них будут разные. Первая, вроде, поспокойнее...

Спокойная мисс Джонс-первая действительно вела себя тихо, сопела, дремала и сладко причмокивала губками, похожими на розовый бутон. Зато вторая...

Вторая мисс Джонс изо всех сил вырывалась из неприятно тугих пеленок. Крошечное личико побагровело от усилий, из точно такого же, как у сестры, маленького ротика вырывались негодующие вопли. И еще: под глазом, на нежнейшей щечке, красовалась роскошная царапина. Мать с тревогой обернулась к сестре, та виновато развела руками.

— Это произошло мгновенно. Ей переодевали распашонку, сняли рукавичку — и вот, пожалуйста. Зато будете различать их при кормлении.

Марго плакала тихо и недолго. Лу орала и извивалась так, что кот Чериш сбегал, прижав уши, вон из дома.

Марго сама раздевалась на ночь и аккуратно вешала платьице на стул. Лу разбрасывала все по комнате.

Марго любила кукол, кукольные домики, музыку Шопена и молочный кисель, Лу — машинки, водяные пистолеты, мячики, Моцарта и Фрэнка Синатру, а на обед с малых лет предпочитала жареные сосиски.

Марго и Лу Джонс. Две абсолютно одинаковые девчонки с абсолютно разными характерами. Несмотря на последнее обстоятельство, учителя в школе никогда не брали на себя смелость утверждать, что вон та тихоня у доски — точно Марго Джонс, а вчерашний кросс выиграла именно Лу Джонс. Кто их разберет...

«Разбирала» только мама. Папа всю жизнь проводил в веселом изумлении и предпочитал обращаться к дочкам нейтрально — малышка, цветочек, солнышко, птичка.

Обе прекрасно пели, разбирались в музыке любых стилей и жанров, однако Марго тяготела к классике, а Лу к джазу и року. Родители украдкой вздыхали с облегчением: не различить на глаз, так хоть на слух! Если в комнате на полную громкость грохочет «Назарет», а одна из сестер сидит в уголочке с наушниками — это Марго. Или Лу? Нет, все-таки Марго... Так прошло двадцать лет...

Альдо Бонавенте скучал. Нет, не потому, что вечер не удался, или, к примеру, вино неудачное, или официанты нерасторопные. Не потому, что плохая компания, — компания прекрасная, все сплошь друзья по Кембриджу, отличные парни. Ресторанчик неплох, девушки милы, особенно вон та, в красном платье с открытыми плечами...

Альдо Бонавенте скучал не из-за чего-то. Его скука была из разряда вселенских явлений. Она обнимала весь мир, обволакивала космос, закручивалась в особую тоскливую галактику и вовлекала в свою орбиту все, что попадалось на пути. В результате на друзей он смотрел с симпатией, но без любви, на девушку в красном — с интересом, но без азарта, на вино... ну, впрочем, какое еще вино в Англии! Пристойно — не более того. Тому, кто вырос в окружении калабрийских виноградников, такое вино нравиться не могло. Альдо вздохнул и взмахом руки приказал принести еще шампанского. По крайней мере, это продукт проверенный.

Один из участников дружеской вечеринки выпускников, рыжий и белокожий Бертран Фоули, склонился к Альдо, хлопнув его по плечу.

- Опять витаешь в облаках, макаронник? А еще говорят, что сплин — английское изобретение. — Это не сплин, Берти. Это напряженная работа могучего ума.

— Чьего?

— Моего, разумеется. Я размышляю.

— О чем-то стоящем?

— В точку. Стоит оно дорого.

— Сколько, если не секрет?

— Без малого десять миллионов.

— Ого! Куда тебе столько? Ты и так не бедствуешь.

— В принципе — да, но не отказываться же от этого.

— Альдо, старик, я, наверное, бестактен...

— Все в порядке, Берти. Никаких страшных тайн, скелетов в шкафу и миллионных сделок. Банальное наследство.

— Ничего себе банальное! Когда мой дядюшка оставил мне сто тысяч фунтов, я чувствовал себя на седьмом небе, особенно сидя в своей мансарде в Сохо. Мне казалось, весь мир у моих ног. А тут десять миллионов...

Альдо иронически изогнул бровь. Рыжий шумный Берти был его самым близким университетским другом, и в душе Альдо его очень любил, но на людях всегда держался подчеркнуто иронично.

— А что бы тебе спросить, десять миллионов чего? Может, это десять миллионов пластиковых стаканчиков? Или десять миллионов тугриков?

— Полагаю, даже в тугриках это весьма прилично. Так что же это?

— Наследство, друг мой, наследство. Десять миллионов долларов.

Берти с уважением приподнял бокал, но через мгновение лицо его стало испуганным и озабоченным.

— Альдо, неужели...

— Что? О нет, не волнуйся. Папа в полном порядке. На мой взгляд, даже лучше. Просто он решил удалиться от дел. Передать, так сказать, бразды правления. Старший сын, опора рода, ну и все такое. Мы патриархальны в своих традициях,