Евгений Капба

Поручик

I. НОЧЬ

Промозглый ночной ветер ворвался в блиндаж, закружился по столу, заставляя вальсировать документы, поиграл огоньком керосиновой лампы и умчался через щели между бревнами. Стеценко закурил папиросу и спросил у меня:

— Будешь?

Я усмехнулся. Он покачал головой и спрятал пачку. Наверное, я был единственный некурящий офицер в нашей бригаде, а сегодняшняя ночь была не лучше и не хуже многих. С чего бы мне начинать курить?

— Ну и дурак, — резюмировал Стеценко и вытянул ноги, чтобы погреть подошвы ботинок у печки.

Я потянулся и встал с топчана. Нужно было проверить посты. Оправил шинель, застегнулся на все пуговицы и затянул потуже портупею с шашкой и револьвером.

— Ну-ну, давай, проявляй служебное рвение. Авось полковник заметит… — Стеценко задремал на своей табуретке, вытянув ноги и привалившись к стене.

Снаружи было зябко. Я втянул голову в плечи, но потом подумал, что не стоит оно того, распрямился, надел фуражку и зачем-то провел пальцами по козырьку. Сквозь ночную тьму виднелись огоньки папирос, которые курили солдаты в окопах. Мерцал непостоянный, мигающий свет от небольшого костерка, который развели бойцы, на чью долю выпало сегодня ночью не спать. Вообще-то костер разводить нельзя — светомаскировка. Вдруг вражеский наводчик направит сюда огонь артиллерии, или проплывающий высоко в облаках цеппелин решит сбросить свой смертоносный груз на наши позиции? Но ведь солдатам-то было холодно! И они не могли укрыться в условно теплом блиндаже, как я или Стеценко.

Я подошел к костру и сказал:

— Прикройте огонь, а то с этих станется пальнуть сюда чем-нибудь посерьезнее…

Унтер-офицер мигом соорудил из брезента и двух винтовок что-то вроде ширмы и прикрыл пламя с той стороны, где находились враги.

— Мы ж совсем маленький, ваше благородие… Холодно так.

— Пусть горит пока, там посмотрим. Нагрянет полковник с проверкой, что делать будем?

Солдаты потупились, я спросил:

— От разведки что слышно? Не вернулись?

Унтер почесал подбородок и сказал:

— С полчаса назад на той стороне пошумели-пошумели, а потом все затихло. Может, сцапали нашего ротмистра?

Другой солдат, кажется, его фамилия была Кислица, в ответ на реплику унтер-офицера буркнул:

— Нашего ротмистра сам черт не сцапает. Он же заговоренный. Правда, господин поручик?

Я поморщился. Когда на кого-то говорили, что он заговоренный, это как бы снимало всякую ответственность с носителя такой репутации. То есть, все заслуги и удачи могли приписать этой заговоренности, а если, не дай Бог, человек погибал, то можно было покачать головой и сказать, что, мол, от пули никакая заговоренность не спасет. А наш Феликс был настоящий ас в своем деле. Ему удавалось добывать сведения в совершенно немыслимых ситуациях, и всегда возвращаться живым и здоровым. И сохранять жизни своих бойцов. Поэтому солдаты его любили и побаивались, а за глаза называли «нашим ротмистром». Интересно, как они меня называли?

— Ротмистр Карский — прекрасный офицер. Он всегда возвращается, так? — полуутвердительно сказал я.

Солдаты одобрительно покивали, а я бросил:

— Ракету не проспите, бойцы, — и пошел дальше по траншеям.

Мне уже делали выговор за фамильярность с солдатами, но я ничего не мог с собой поделать. Многие из этих людей были гораздо старше и опытнее меня, да и вообще… Не так я был воспитан, что ли? И, по крайней мере, я мог быть уверен, что никто из ребят моей штурмроты не выстрелит мне в спину.

Тут я вспомнил про случай в седьмой стрелковой, когда их поручика, который распускал руки без повода, просто не сняли с колючей проволоки, на которой он повис во время атаки. Солдаты просто ничего не сделали…

У пулеметной команды в землянке кипела жизнь. Их главный — вахмистр Перец — мировой мужик, несмотря на фамилию. С фамилиями в нашей штурмроте был вообще цирк. Как говорил Феликс — «Шапито!». Ни одна проверка, или просто построение-перекличка в присутствии высших чинов не обходилась без казусов. Кстати, парень с фамилией Казус тоже был.

Я постучал в дверь землянки, услышал хриплое «Да-а!» и вошел.

Солдаты повскакивали, а вахмистр Перец рявкнул:

— Смир-рна-а!

— Вольно, — скомандовал я, и солдаты уселись по местам.

— Ваше благородие, не хотите бараньей похлебочки?

— Это как это, господин вахмистр? Какая-такая баранина? От тыловиков вроде не поступало…

— От них вообще мало чего поступает… Тут вчера цеппелин хутор разбомбил, люди-то в погребах спрятались, а баран вот не уберегся. Так хотите?

— А-а, давай.

Я подсел к котлу, взял чистую ложку и зачерпнул варева. Как говорила моя мама, пока горячее — пойдет.

Солдаты рассуждали о войне и политике. Меня им бояться было нечего, я пулеметной команде не начальство, да и вообще… Я мало кому начальство. Заместитель командира штурмроты, поручик, кавалер Серебряного креста IV степени. Солидно звучит, а? А по-настоящему — студент-недоучка, закончивший офицерские курсы по ускоренной программе и брошенный на фронт «затыкать дыры»…

Солдаты говорили.

— Когда этих побьем, что делать будем?

— Вон, Степной фронт с лоялистами не справляется. Небось туда перебросят. Нет, вахмистр, вот, ты вроде умный мужик, можешь мне объяснить, как можно быть такой сукой, как лоялист?!

— Ладно тебе, Панкратов! Хорош кипятиться! Мы здесь с тобой баранью похлебку наяриваем, а лоялисты, небось, сухпай фирменный, оттуда…

— Да хоть икру красную! Нет, я понимаю — Протекторат. Воюют себе и воюют. Как люди. Ясно где свои, где чужие, кто друг, а кто — не очень. Одно слово — цивилизация! А лоялисты!? Вроде ж свои в доску, а ведь хуже зверей! Господин поручик, что скажете?

Я отложил ложку и посмотрел на Панкратова. Это был молодой голубоглазый солдат, одного со мной возраста. Волосы коротко пострижены, на щеке — свежий шрам. Наверное, идейный.

— А я вот что скажу, рядовой Панкратов. Мы сейчас воюем за что, как думаешь?

— Как это? За Его Высочество Регента, Святую Веру и Великую Империю! — он так и произнес это все, с большой буквы.

Я заметил, как вахмистр улыбнулся уголком рта и пригладил усы, чтобы скрыть улыбку.

— Рядовой Панкратов, — медленно проговорил я, — Не знаю как вы, а я воюю за то, чтобы мои близкие не голодали, чтобы мы с вами через пару лет могли спокойно работать, и, кроме того, чтобы ни я, ни вы, ни какой-либо другой наш человек не унижался перед чужим дядей. А обеспечить это все может только, как это? Его Высочество Регент, Святая