«CAELUM, NON ANIMUM MUTANT QUI TRANS MARE CURRUNT…»[1]

К лагерю Первого Парфянского[3]Черепанов и его спутники подъехали ранним утром.

Прохладным зимним утром, когда только-только показавшееся над скалами солнце окрашивает мир в нежные розовые тона.

Лагерь был построен по стандарту: стены прямоугольником, четверо ворот, сторожевые башни — где положено и как положено. Внутри — строго по регламенту: казармы легионеров, форум, принципия, преторий, дома трибунов… Само собой — склады, конюшни, мастерские, госпиталь… Словом, тот, кто видел один лагерь, легко сориентировался бы в любом. Без разницы, будут ли это палатки, поставленные на одну ночь, или крепкие дома, в которых можно жить десятилетиями.

Преторские, главные, ворота были открыты: входи, выходи, кто желает. У створа, прислонившись спиной, завернувшись в плащ (зимней ночью в Сирии холодновато) дрых часовой.

Проезжая мимо, Гай Ингенс крепко огрел его витисом по голове. Часовой, где сидел, там и лег. В принципе, мягкое наказание. За сон на посту полагалось избиение палками до смерти.

Коршунов покосился на друга. Лицо у Черепанова было — мрачнее некуда. То, что он видел, так же мало походило на римский легион, как бабушкино платье на новую модную коллекцию.

Легионеры (с позволения сказать, легионеры) понемногу просыпались. Кое-где горели костры: там стряпали завтрак.

На кавалькаду из нескольких сотен офицеров горе-солдатики глядели с любопытством и с некоторой опаской.

— Засранцы, — выругался ехавший слева от Черепанова Гонорий Плавт Аптус. — Хотел бы я сказать пару слов их легату.

— Скажешь, — пообещал Черепанов. — Но только после меня.

Они въехали во двор принципии[4].

— Я мог бы прямо сейчас унести их Орла, — насмешливо произнес Гай Ингенс. — Клянусь сиськами Венеры, никто бы и не заметил.

Черепанов всё мрачнел. Оно и понятно. Это были его солдаты. С ними наместнику Геннадию Павлу предстояло защищать границы провинции. Но эти недоделки, похоже, и собственный котел с кашей защитить не в состоянии.

Геннадий остановился.

— Аптус, — сказал он. — Разошли своих людей по лагерю. Пусть посмотрят, что к чему. И доложат.

— А то и так не ясно! — буркнул бывший легат императора Максимина.

Черепанов уперся в него тяжелым взглядом… Они были очень похожи внешне: Геннадий Черепанов и Гонорий Плавт Аптус: невысокие, мощные. С квадратными лицами и головами, будто вросшими в широченные плечи. И выражения лиц у них были практически одинаковые. С таких лиц можно рисовать плакат: «Хочешь умереть — скажи мне „нет“».

Когда-то Черепанов служил под командой Плавта. Потом они стояли вровень, но в итоге судьба оказалось более благосклонна к Черепанову. Он стал наместником богатейшей провинции. А Гонорий Плавт после гибели императора Максимина вынужден был спасать свою жизнь. Враги Фракийца травили его сторонников, как лисиц, и непременно убили бы, если б Гонорий вместе со ста тридцатью шестью уцелевшими легионерами не отдался на милость своего недавнего политического противника и давнего друга. Само собой, Геннадий эту милость ему оказал. «Победители» Максимина, новые императоры Бальбин и Пупиен, правили недолго. Их убили через два месяца после смерти Фракийца, и теперь в Риме правил малолетний Гордиан Третий, Геннадиев шурин. Правил, разумеется, слово не совсем верное, потому как из Рима уже полгода вразумительных приказов не приходило. Да и в Палатине, если верить слухам, заправлял не юный Гордиан, а его матушка. И этот факт был одной из причин появления Черепанова в расположении Первого Парфянского.

— Аптус! Ты слышал, что я сказал?

Когда-то Гонорий Плавт командовал Черепановым. Но теперь главным был Геннадий, и Гонорий Плавт это понимал.

— Да, домин! — четко произнес он. И отдал соответствующее распоряжение.

Сотня приехавших с ними людей Аптуса, отборных воинов, ветеранов (среди них не было никого чином ниже опциона), отправилась выполнять приказ, а Геннадий с оставшимися вошел в преторий.

— Небось, дрыхнет твой легат, — по-русски сказал Алексей.

Черепанов буркнул что-то невнятное. Ярость так и сочилась из него.

Легат Первого Парфянского был дома. Более того, вопреки предположениям Коршунова, он уже встал.

Легат прихорашивался. Раб держал перед ним большое бронзовое зеркало, глядя в которое командующий римским легионом тщательно разбирал складки переброшенного через плечо плаща. Надо отдать ему должное: легат был хорош. Очень высокий, намного выше среднестатистического римлянина, отлично сложенный, элегантный. Словом, образец патриция. Коршунов слыхал: у легата галльские корни. Его предок был одним из тех галльских вождей, которых ввел в Сенат Юлий Цезарь.

На ввалившуюся к нему «делегацию» легат поглядел с плохо скрытым неудовольствием.

Наместника провинции он не признал. Даже не опознал в нем главного, потому что одет Геннадий был хоть и качественно, но довольно скромно. И перстней носить не любил: ограничивался парочкой, которые требовало положение и должность.

— Прочь! — бросил Черепанов рабу с зеркалом и подойдя к легату вплотную процедил:

— Я — наместник Сирии Геннадий Павел Кальва[5]!

— Сальве, — в рифму отреагировал легат. Его красивое лицо выразило смесь удивления, легкого презрения и высокомерного превосходства. — Я — легат…

— Дерьмо ты свиное, а не легат! — рявкнул Черепанов так, что потомок сдавшихся Риму галлов вздрогнул. — Ты во что превратил доверенный тебе легион?

— Я отказываюсь беседовать в подобном тоне! — гордо произнес легат. И встал в красивую позу.