* * *

Несколько месяцев до того, как она исчезла, и вправду были лучшими. Каждый момент был ей подарком и словно говорил: «Я здесь, твой самый прекрасный миг. Просто смотри и наслаждайся. Видишь, сколь я чудесен». Каждое утро было наполнено трепетным волнением и шквалом чувств. Бабочки порхали у нее в животе. Ускорялся пульс, и сердце стучало сильнее. И, наконец, наступал цветущий миг, когда, приближаясь к школьным воротам, она находила глазами его. Школа теперь была не клеткой, но многолюдной, залитой ярким светом съемочной площадкой для ее любовного романа.

Элли Мэк не могла поверить, что Тео Гудмен захотел встречаться с ней. В одиннадцатом классе Тео, без сомнения, выглядел лучше всех мальчиков. Он выглядел лучше всех и в десятом классе, и в девятом, и даже в восьмом. Но только не в седьмом, нет. Никто из семиклассников не казался привлекательным. Все они были пучеглазыми малышами в огромных ботинках и широченных блейзерах.

У Тео никогда не было подруги, и все думали, что он, должно быть, гей. Он был довольно симпатичным и очень худым. И вообще классным. Элли мечтала провести с ним долгие годы, и ей было все равно, гей он или нет.

Она была бы рада просто дружить с ним. В школу его каждый день сопровождала молодая симпатичная мама. Всегда в спортивном тренировочном костюме, с собранными в конский хвост волосами, она шагала рядом с сыном, и обычно за ней бежала маленькая белая собачка. У школы Тео каждый раз поднимал песика, целовал его в щеку и бережно опускал на тротуар. Потом целовал маму и неторопливо проходил через ворота. Ему было все равно, видит его кто-нибудь или нет. Его не смущали ни те нежности, какие он проявлял к собачке, похожей на пуховку для пудры, ни те, какие предназначались маме. Он был уверен в себе.

Но год назад – сразу после летних каникул – в один прекрасный солнечный день Тео заговорил с Элли. Запросто. Во время ланча. Спросил что-то о домашнем задании.

У Элли был не очень большой жизненный опыт, но она сразу поняла, что он не гей, а разговор начал потому, что она ему нравится. Это было очевидно. А потом само собой получилось так, что они стали парой. Раньше она думала, что все будет гораздо сложнее.

Но один неверный шаг, одна крошечная петелька на нити времени – и все пропало. Не только любовь, но абсолютно все. Молодость. Жизнь. Да и сама Элли Мэк. Все ушло. Навсегда.

О, если бы можно было заново смотать, как пряжу в клубок, ту нить времени! Элли расправила бы петельку, заметила узелки и поняла, что они – предупреждающие знаки. Конечно, при взгляде в прошлое все становится очевидным. Но тогда, в том самом прошлом, она почти совсем не разбиралась в жизни и не могла понять, какое будущее ее ждет. Она шла прямо к нему, не ожидая ничего плохого.

Открыв дверь своим ключом, Лорел вошла в квартиру дочери. Внутри было темно и мрачно, хотя день выдался довольно ярким. Окно в сад закрывали переплетенные, как паутина, стебли глицинии, а другую сторону квартиры почти полностью затенял маленький лесок, наступавший прямо на дом.

Покупка этой квартиры была импульсивным поступком. Ханна только что получила первую в жизни премию и хотела превратить ее во что-то материальное, прежде чем деньги успеют испариться. Когда она смотрела квартиру, та была наполнена красивыми вещами. Но предыдущие владельцы уехали, забрав всю обстановку. А у Ханны совсем не было времени на покупку мебели, и ее квартира была похожа на жилище то ли разведенки, то ли человека с минимумом потребительских желаний. Такого, кто довольствуется малым и не больно заботится о благоустройстве и процветании своего дома. Как видно, квартира была для Ханны не больше, чем просто хорошим гостиничным номером – потому-то она и не возражала, что в ее отсутствие мать приходит делать уборку.

Через прихожую с выцветшими обоями Лорел прошла, как обычно, прямо в кухню и достала из-под раковины средства для уборки. Похоже, Ханна не ночевала дома. На столе ни одной молочной брызги. В раковине нет миски с остатками мюслей со сливами. На подоконнике не валяется полуоткрытый тюбик с тушью и не стоит увеличительное косметическое зеркало. Ледяной холод пронизал позвоночник Лорел. По вечерам Ханна всегда возвращалась домой. Ей просто больше некуда было идти. Лорел кинулась к своей сумочке и лихорадочно вытащила телефон. Дрожащими пальцами набрала номер Ханны и пошатнулась, когда вызов перешел на голосовую почту. Такое бывало только, когда Ханна работала. Телефон выпал из рук Лорел, угодил на край ее туфли и только потому не разбился.

– Дерьмо, – прошипела она едва слышно, подняв трубку и слепо уставившись на нее. – Вот дерьмо.

Лорел некому было звонить, некого спросить: «Ты не видел Ханну? Не знаешь, где она?» Так уж сложилась жизнь. Почти совсем нет ни родных, ни знакомых. Лишь тут и там крохотные островки незатейливой жизни.

Но может быть и так, что Ханна встретила мужчину. Хотя вряд ли. У нее не было парня. Ни одного. Никогда. Давным-давно один знакомый выдвинул теорию, что, если у Ханны появится парень, она будет чувствовать слишком большую вину перед своей младшей сестрой – ведь у той такого никогда не будет. Та же самая теория объясняет, почему Ханна ведет столь жалкую, едва заметную общественную жизнь.

Тут сознание Лорел как бы раздвоилось: она слишком остро реагирует на все, что касается дочери – и в то же время вовсе не слишком остро. Когда твой ребенок однажды утром выходит из дома с рюкзаком, набитым книгами, чтобы потрудиться в библиотеке, до которой идти-то всего пятнадцать минут, и не возвращается домой, то нет такой вещи, как «ты слишком остро реагируешь». И если в кухне Ханны нет в раковине миски с остатками мюслей, а Лорел уже представляет, как ее взрослая дочь лежит мертвая где-то в канаве, – то этот страх обоснован жизненным опытом Лорел.

Она ввела имя компании Ханны в поисковик и нажала ссылку с номером телефона. Робот перевел ее звонок на добавочный номер Ханны, и Лорел затаила дыхание.

– Алло. Говорит Ханна Мэк.

Вот и голос дочери! Одновременно бесцеремонный и бесхарактерный.

Лорел ничего не сказала. Только коснулась кнопки отмены вызова и бросила телефон в сумку. Затем открыла посудомоечную машину Ханны и начала ее разгружать.

Какой была жизнь Лорел десять лет назад, когда у нее было трое детей, а не двое? Просыпалась ли она каждое утро, наполненная радостью бытия? Нет. Нет. И нет. Лорел была одной из тех, кто всегда считает, что «стакан наполовину пуст». Она находила на что пожаловаться, даже при приятнейшем развитии событий, и могла свести радость от хороших новостей в краткий миг, а за ним шло новое тягостное беспокойство.

Каждое утро она считала, что плохо спала, даже если на самом деле сон был хорошим. Она волновалась, что у нее много жира на животе, что волосы чересчур длинные или слишком короткие, что дом у нее огромный или, напротив, крошечный. Что на ее банковском счете совсем мало денег, а муж обленился до предела. Что дети ведут себя слишком шумно или подозрительно тихо, что совсем скоро они уедут из дома или вообще никогда не покинут дом, а останутся в нем навсегда.