Деревянные облака

над морем крови и гноя.

Рвутся кожаные паруса.

Арнольди, «Пустыня Гесперид»

Ветер, набухший мокрым снегом, полз над болотами, лесами, глухо постанывал в обгоревших стропилах, вырывался на простор и бил липкими снежинками в черные силуэты печей, тщетно пытаясь их заново выбелить.

По серому насту поляны осторожно кралась волчица. Замерла. Нарастал слабый, поначалу еле слышимый звук. Волчица рывком поднялась и, увязая по самое брюхо в снегу, ушла в чащу.

Стук и лязг приблизились, выкатилась платформа с мешками, ее толкал паровоз. За ним несколько вагонов, обшитых стальными листами, и две платформы, крытые брезентом. У переезда паровоз зашипел и окутался паром, сухо грохнули буфера. Из вагонов посыпались солдаты, быстро расчехлили машины под брезентом, откинули борта платформ, придвинули брусья, и по ним, стреляя сизым дымом, грузно развернулись и сползли два танка – черные кресты на белой краске и короткое рыло пушки.

Танки взревели и зашлепали гусеницами по еле видимой колее, за ними двинулась колонна солдат.

Анастасия Захаровна охнула и опустила занавеску.

– Принес нечистый на нашу голову!

Ухватилась за кольцо в половице, подняла тяжелую крышку, сдавленным голосом сказала вниз: «Тихо вы там!» Опустила крышку, кинула половик и надвинула скамью. Перевела дыхание и села у окна, слушая рокот гусениц, лай и чужие голоса.

Ближе к вечеру в избу без стука ввалился трезвый и злой Егор Жомов. Прислонил винтовку к столу и попросил воды. Анастасия Захаровна молча смотрела на Жомова.

– Ты, это, не бойся, Настя, – сказал, не дождавшись воды, Егор. – К тебе никого не сунут, я сказал, больная, а они заразы боятся.

– А мне чего бояться? – подала голос Анастасия Захаровна.

– Ладно уж, – махнул рукой Егор. – Я не Чмыхов, душегубства на себя не возьму. Своих-то попрячь, чтоб носа не казали.

– Чего?

– Того… А ну, положь топор! – Егор подскочил к старухе и вырвал из рук колун. – Я про твоих квартирантов давно знаю. Хотел бы – тепленькими взял. Ты Чмыхова бойся, а меня не бойся. Мне эта служба – вот! – Провел ладонью по горлу.

– Что же в лес не уйдешь?

– А я дороги не знаю, – подмигнул Егор. – В лесу меня только и ждали. До первой березки доведут и… смерть предателю! С твоими вот жильцами, глядишь, и дойду. Может, поверят, дадут искупить.

– О чем раньше-то думал? – всплеснула руками старуха. – Голова седая, а ума нет! Тебя что, силой в полицаи гнали?

– Силой не силой, а без меня Чмыхов вас всех тут…

– И с Чмыхова спросят.

Егор вдруг захихикал.

– Знал бы Чмыхов… Когда его папашу раскулачивали, я у них патефон прибрал. Хороший. Жаль, пружина лопнула.

– Чмыхов-то душегуб, а вот ты – жулик!

– Ну и ладно. Да, вот еще! Немцы утром в лес пойдут, прочесывать. Предупредить бы, а, Настя?

Анастасия Захаровна пожала плечами.

– Они, это, вроде базу засекли. Окружают. Начальник, герр Хевельт, злой, гадюка. И стеклышко в глазу. Чмыхов трепал, будто ночью самолет упал. Может, летчиков уже подобрали, в лесу, или ховаются где-то.

Егор хотел еще что-то сказать, но не решался, выглянул в сени и, подойдя к старухе, жарко зашептал в лицо:

– Ты сведи меня с ними, Настя! Слышь, не бойся! Я хоть сейчас в лес, да кто поверит. А я… вот те крест.

До того жалкими были глаза Егора и так луком от него несло, что не выдержала Анастасия Захаровна и влепила по небритой щеке. Показала на дверь. Егор лишь покачал головой, хмыкнул «Крепко!» и пошел вон. Через секунду снова возник в избе:

– Так я завтра зайду, ты мне верь, без меня худо будет!

И прикрыл дверь, уворачиваясь от летящей картофелины.

– Плохо, Анастасия Захаровна, по всему видать – плохо! – Голос Лыкова глухо в кромешной тьме подпола: – Значит, так! Бери Валю и пацана, и до лесу. У меня две гранаты. С ногой далеко не уползу. Сунутся – встречу. А там видно будет.

Анастасия Захаровна сидела на старых мешках. Она знала, что Лыков сейчас лежит в углу, на холстине, брошенной на сено. Рядом с ним на бочке сидит племянник Женька, а здесь, на мешках, примостилась и греет ей бок Валентина.

Всех до слез жалко. Кузьму Лыкова отряд месяц назад оставил. Нога все не заживает. Два раза из лесу за ним приходили. Он вставал, делал несколько шагов и падал. Доктора бы, да где взять? В отряде доктором был Колька-коновал, сын соседский, да и тот пропал.

Евгений, племянник, перед войной на каникулы приехал, погостить. Как началась проклятая, так от родителей ни слуху, ни духу. Брата Захара дите, поздний ребенок. Нарадоваться не могли родители. Женька весь в мать, в Елену Моисеевну. Когда немцы пришли, невесть откуда Чмыхов возник, старостой заделался. Женьку как увидел, обрадовался нехорошо, все приставал, когда, мол, мамка за ним приедет? Анастасия Захаровна его спрятала в подпол. Чмыхов потом ходил, спрашивал, где племянник, щурился и вроде не поверил, что в город ушел. Пару раз наведывался, на миски-ложки смотрел, но в подпол не лазил. А полез бы, ничего и не нашел: хитрый погреб соорудил покойник Михаил, большой был умелец.

И Валентину жаль. Осенью партизаны состав рванули, а немцы, оказалось, другой эшелон пустили. Наших в неметчину угоняли. Народ разбежался, кто до партизан добрел, кто в лесу пропал, а Валентина ночью к избе Анастасии Захаровны вышла. Ее бабка жалела больше всех – девушка на выданье, а тут света божьего не видит и воздуху разве что из отдушины.

Вот еще и каратели нагрянули. И Жомов, прохиндей, языком чешет.

– Что он насчет летчика трепал? – спросил Лыков.

– Наш самолет, говорит, подбили, в лесу упал.

– А летчик?

– Вроде ищут.

– Может, немцы из-за него?.. – подала голос Валентина.