Это слово Аркадию Яровому приходилось встречать довольно часто. И слышать. И видеть. И чувствовать. Аршинными буквами на груди у зэков вписана она, как первое и последнее слово в биографии.

Колыма… Смеются буквы на штурвале, выброшенном на берег. Колыма… Стонут обмороженные руки и дрожат незаживающей болью слабые человеческие пальцы. Колыма… Мертвеют глаза людей. Уж лучше б не жить. Но ведь видели ее. Знали. Холодом, смертью дышит это слово. Да и умеет ли она дышать — Колыма? В это слабо верил всякий, кто хоть однажды, на короткий миг прикоснулся к ней.

Колыма… Плачет русалка на груди. Обнимает выкинутый на берег штурвал. Синие слезы по щекам текут. Не настоящие, не живые. Татуировка. Настоящей была лишь Колыма. Да и была ли?

Деньги на месте. На руке золотые часы не тронуты. Но ни документов, ни единой бумажки с записями. Только Колыма.

Его нашли в подъезде жилого дома в шесть утра. Кто он? Как здесь оказался?

Умер. Но почему так неказисто? В такое время? Хотя… разве смерть спрашивает, где и когда жизнь уступит ей место! Смерть не задает вопросов и не отвечает, ей всегда некогда. Но все же, кто он? Когда вернулся с Колымы? Работал там или отбывал наказание?

Вопросы… Их так много! Будут ли верными ответы? Как просто отвечать, когда спрашивают тебя самого о собственной жизни, в какой нечего скрывать. Легко сказать «да», если знаешь, что нельзя произнести «нет». Так было и после вручения ему, Яровому, диплома юриста: решением государственной комиссии направлен в распоряжение прокуратуры Армянской ССР.

Ереван встретил молодого специалиста вопросами: из России? Поедете в Красносельск? В том районе много русских. И никакой преступности. Будете спокойно жить и работать. Не желаете? Хотите трудный участок? Похвально. А как с армянским? Овладеете языком? И опять было легко ответить «да», хоть сдержать слово оказалось куда труднее.

Теперь он — советник юстиции, следователь по особо важным делам, так называется его должность. Но по-прежнему, как и в первые годы работы, на заданные чужими жизнями и судьбами вопросы ответить настолько же трудно, насколько легко они возникают. Вот и сейчас. Почему оказался незнакомец в подъезде чужого дома, на чужой улице— это уже установил уголовный розыск— и, возможно, в чужом городе? Яровой осматривает труп. На нем — ни одного «чистого» места, сплошь татуировки. Внимание задержалось на пальцах рук: кожа на них почерневшая, в мелких черных точках. Ногти тонкие, просвечивающиеся, все сбитые, лопнувшие. Вены на кистях узловатые, вздувшиеся. Ладони — в мозолях. Жестких, непроходящих.

Кто же он? Кто? Яровой ждал, что в милицию поступят запросы об исчезнувшем. Но их не было. В спецкартотеке не значилось ни одного преступника с внешностью или приметами умершего.

Во всей этой истории успокаивающим было только заключение комплексной судебно-медицинской экспертизы: «…смерть ненасильственная, наступила от приступа сердечной недостаточности в два-три часа утра. Возраст умершего — сорок-пятьдесят лет.

Телесных повреждений, следов воздействия на организм алкоголя или яда — не обнаружено».

Что ж, можно прекращать дело по тривиальной формулировке: «…из-за отсутствия события преступления». Но незнакомец так и не опознан! И не выяснено, почему он умер у чужого порога от того, что называют разрывом сердца. Ведь не был человек предрасположен к сердечным заболеваниям и при жизни не страдал ими! Эксперты и это отметили. «Ну да что там. Не им, а мне, — думает Яровой, — искать дополнительные объяснения. Многому. Вот хотя бы и этой странной татуировке на щеке: точка величиной со спичечную головку!»

Яровой вспомнил специалиста по блатным малинам капитана милиции из уголовного розыска Грачия Симоняна. Тот сразу после войны обезвредил немало банд. С оперативными заданиями не раз выезжал на Крайний Север.

Грачия Симонян только что вернулся из командировки и еще не успел выйти на службу. Писал отчет о поездке.

— Какой труп? — удивился он телефонному звонку Ярового. — Еще не похоронили? Хорошо. Приеду, посмотрю. А чем убит, ножом или пулей?

— Сердечной недостаточностью, — ответил Яровой в трубку. Та умолкла недоуменно и вдруг хохотнула недоверчиво:

— Так и скажи, что просто повидаться хочешь. Шутник…

…В морге было темно и холодно. Тусклая лампочка едва освещала лица покойников.

— Вот этот, — показал Яровой.

Симонян сдернул простынь с мертвого, вгляделся в лицо. Отрицательно покачал головой. Потом татуировки стал рассматривать. Сначала на груди, на руках. Затем внимательно осмотрел наколки на ногах: «они устали», «они хотят отдохнуть».

— Ишь ты, а у кого они не устали? — хмыкнул Грачия. Перевернул покойника кверху спиной, расхохотался, увидев татуировки. Потом снова перевернул. И вдруг ткнул мертвого в щеку:

— Глянь, в «суках» ходил. Во «мушка» какая на щеке! Цыганской иглой сделана. Но он не вор. Штампа нету.

— Штампа? — Яровой изумился, об этом он слышал впервые.

— Ну да, штампа! Воры его, извини за выражение, на заднице до смерти носят.

— Зачем?

— Ну вот у Дяди, к примеру, у бывшего вора, на одной ягодице четвертная выколота, на другой — рука. Когда идет — все эта рука деньгу ловит. А вот у Шила, в Магадане он теперь срок отбывает, на одной — золотая десятка, на другой — русалка постыдная. У иных на одной — пачка денег, на другой — мешок. А у этого, глянь. Псих какой — то. Тоже мне калымщик. Верно, мышь— это зэк, а кошка — он — «сука».

— Ну и метки!

— А что? Для блатного они— как фамилия. У многих есть, а все разные.

— Скажи, ты не знаешь, когда его могли так отделать? — Яровой указал на татуировки.

— Он еще до войны сидел. Тогда вот так писали «Колыма». С закорючками. С форсом. Позже уже иначе. Мастера сменились.

— Скажи, а как ему могли разрыв сердца сделать?

— Этих «сук» блатные всяко изводят. Ты слышал про полый шприц? Так вот, такое просто делается: берут шприц и вводят в вену пару-тройку кубиков воздуха. Через полчаса — крышка.

— А как узнать?

— Внешним осмотром почти невозможно. Отверстие в коже и в вене закрывается через пять часов. Но сердце… Стоило погрузить сердце этого типа в банку с водой, как из него пузыри воздуха пошли бы. Но кто знает? Может, я и неправ.

— Это эксперты уже делали, погружали. Никаких признаков. Ну а трезвый человек проснулся бы от такого? Почувствовал бы?

— Еще бы! Прежде чем вставить «соломку», так называют эту хитрость, человека до визга свинячьего накачать надо спиртным. По трезвой кто же позволит такое над собой утворить!

— А что еще о разрыве знаешь?

— Многое. Да только все это следы оставляет… Разрыв сердца… А может этот тип в своей смерти сам виноват?