Четверо конных, преградивших дорогу, по виду принадлежали к благородному сословию. Нас – трое, вполне пристойное соотношение для доброй драки, если не считать, что за нашими спинами скучилось всего лишь пятеро слуг, а у противника собран целый отряд с полудюжиной всадников и двумя десятками пехоты.

Сзади донесся хруст ломающихся веток. Из заснеженного подлеска, облепившего стволы сосен, шустро выползали мужики совершенно разбойной наружности, азартно размахивая копьями, топорами и просто рогатинами. Разумнее всего было, не вступая в переговоры, развернуться и броситься наутек прямо через них, пока эти нестроевые воины не сомкнули ряды, крушить им головы копытами лошадей, рубить саблей направо и налево…

– С кем имею честь? – тем временем осведомился мой спутник. В его голосе не чувствовалось ни малейшего желания удрать. – Кто преградил путь крулю Речи Посполитой?

Разогревшись от скачки, он распахнул меховой плащ. На малиновом бархате камзола блеснула массивная золотая цепь с тяжелым католическим крестом, украшенным драгоценными каменьями. Породистое лицо с тонкими усиками не выражало ничего, кроме презрения. Мой друг выглядел особой королевской крови. Всем известно – выливать ее на снег чревато последствиями.

– Под католика вырядился, гугенотский пес! Все французы – поганые еретики! – долетело из польских рядов. Возмутился представительный пан в лисьей шапке, он точно из шляхты, простолюдинам на течения в христианстве плевать.

Их язык понимаю скверно, но один из четверых благородных, выехавший на пяток шагов, сносно заговорил по-французски. Речь его мне совершенно не понравилась.

– Ваша светлость, избрание вас королем было ошибкой шляхты, поддавшейся на уговоры гугенота Монлюка. Я, маршалок Михаил Чарторыйский, намерен эту ошибку исправить. – Он выдержал торжественный тон, но его гнедая кобылка вдруг взвилась на дыбы, здорово испортив впечатление: выходит, поляк толком не смог совладать даже с лошадью, однако пыжился изменить европейскую политику. – Если вы – человек чести, предлагаю спешиться и скрестить шпаги!

В случае отказа принять вызов они всем скопом бросятся на нас, это понятно и без дальнейших угроз. То, что половина польских ополченцев непременно сложит головы, Чарторыйский, думаю, в расчет не принял, упиваясь плодами своего хамства.

Мой спутник вскипел праведным гневом: обращение «ваша светлость» вместо «сир» или хотя бы «ваше высочество» унизило всех Валуа, Генрих Анжуйский – не только приглашенный посполитый король, но и родной брат короля Франции. Унижает это и всех нас – направляющихся в Польшу французских дворян. А уж высказанное публично сомнение в чести исключило возможность примирения. От деланой невозмутимости ничего не осталось, теперь рядом со мной скрипел зубами хищник, готовый сорваться с тонкой узды цивилизованности.

Оскорбленный, он спрыгнул с коня, отдав слуге меховой плащ и дорогие, но слишком уж тяжелые побрякушки.

Польский задира тоже скинул кафтан, вручил слуге ножны от сабли и булаву-шестопер. Он встал перед нами, поигрывая клинком и не зная, что ему уготована схватка не с герцогом Анжуйским, интригами Екатерины Медичи приглашенным на краковский трон, а с Шико – первым фехтовальщиком Франции и, по совместительству, королевским шутом. Иначе наверняка бы не испытывал судьбу и сказал своей своре «фас».

Жить поляку осталось всего ничего, я заранее был уверен, что ранением дело не кончится, такая дерзость наказывается смертью, наглядной для наших врагов. Но устрашение врагов – в перспективе, а сейчас, в глухом заснеженном лесу, меня терзала мысль: по окончании их дуэли целая толпа бросится в атаку, затаптывая нас массой.

Мне импонировал несколько иной сценарий, к нему и приступил. Матильда покорно попятилась, повинуясь натянутым поводьям. Пока внимание приковано к дуэлянтам, на меня никто не глядел, а напрасно! В ближнем бою привыкли полагаться на холодное оружие, пистолеты пока приготовишь… Но сейчас как раз возникла подходящая пауза, чтобы подсыпать порох на полки и взвести курки. Да и пистолеты у меня не совсем обычные, они с нарезными стволами и загодя вставленными пулями. Спешившись, я по дуге прокрался к Чарторыйскому, удерживая руки за спиной. У меня на боку – кавалерийская сабля, она сподручнее в сутолоке, чем изящная, смертоносная, но слишком уж хрупкая шпага.

Вот только бы унять нервную дрожь, охватившую тело от возбуждения. Минута – и все решится, выстоим или погибнем… Я никогда не жаждал крови, но коль кто-то другой взял на себя смелость судить – жить мне или умереть, пусть пеняет на себя.

– Имею честь атаковать вас! – поляк выписал витиеватый жест клинком, но не успел даже принять стойку, как раздался первый мой выстрел.

На узкой дороге между соснами бабахнуло, как в театральном зале – весьма громко. От грохота пальбы, главное – неожиданного, лошади испуганно бросились в сторону, в рядах пеших воцарилось замешательство. Теперь надо было дождаться, когда дворянин, брюзжавший про гугенотов, усмирит своего коня и превратится в легкую мишень… Есть! Пуля опрокинула его на круп, конь встал на дыбы, пан сполз на снег.

Не ждали? Не думали, что французские дворяне столь дерзко отбросят дуэльный этикет? Ошиблись, панове! Вы устроили ловушку вами же приглашенному королю! То есть первыми вывели схватку за пределы законов и приличий, тем самым освободили меня от условностей, к тому же и без того не слишком условности чтущего.

Разрядив оба ствола седельного пистолета, бросил его – перезаряжать времени нет. Прогремели два выстрела из второго. В рядах шляхты появилась еще одна потеря, лишь четвертый пан, легкораненый, успел смыться в тыл, чтобы оттуда науськивать свою маленькую армию. Но для нашей троицы – слишком большую…

Бросив на меня осуждающий взгляд, что не дал проучить Чарторыйского, мой соратник кинулся на пикинера, не сподобившегося даже направить свое оружие в нашу сторону. Шпага ужалила в горло, а я едва смог отрубить саблей древко другой пики, ей один из польских воинов пытался достать моего товарища в бок.

Тот, не теряя времени, швырнул кинжал в лоб следующему поляку.

На этом наши достижения закончились, ошеломление от стрельбы и первой атаки прошло. В польских рядах наметился порядок, нас потеснили к оставленным лошадям. Сзади донеслись крики по-французски и по-польски, ругань «пся крэв» и что-то еще похлеще, к брани примешался звон металла – в тылу вступили в бой наши пятеро слуг, тоже в удручающем меньшинстве.

До неминуемой смерти считаные удары сердца… Нужно было срочно что-то предпринять, столь же неожиданное, как пистолетная стрельба! Например – оставить поле боя.

– Простите, сир, что вынужден вас покинуть!

Не дожидаясь его возмущенного ответа, кувырком через сугроб я нырнул в лес. Бегом, проваливаясь по колено в снег, понесся вперед вдоль дороги. За мной неуклюже топал медвежьего вида мужик в тулупе и с огромным топором, напоминающим размерами русский бердыш, железка цеплялась за ветки, обрушивая на хозяина потоки снега.