— Конечно, пьесу надо бы еще почистить как следует, — говорил Питер Стенхоуп, — но до июля у меня все равно времени не будет, и раз уж вы хотите слушать ее вот так… ну, ладно… — он неопределенно повел рукой и тут же опустил глаза, словно не заметив торопливого ответного жеста признательности от миссис Парри, олицетворявшей в данный момент всю театральную общественность Баттл-Хилл. Освещенная майским солнышком общественность, числом около двух дюжин, расселась кружком вокруг миссис Парри и приготовилась внимать со всей серьезностью и почтительностью. На заднем плане тянулись сады и лужайки Мэнор-Хаус; а необъятное весеннее небо вполне готово было заменить купол импровизированного театра. Питер Стенхоуп начал читать.

Баттл-Хилл[1]был одним из новых поселков, выросших после войны. От Лондона его отделяло около тридцати миль. Названием здешняя местность была обязана обширной возвышенности, заметно приподнятой над прочими деталями ландшафта. Обитатели Баттл-Хилл постарались создать вокруг себя атмосферу комфорта и буржуазной культуры, старательно отгородившись от прочих слоев социальной лестницы. Плотники и каменщики, строившие поселок, больше не имели сюда доступа — разве что в качестве слуг по найму. Самые жестокие внутренние войны, бушевавшие здесь — и те велись с соблюдением буржуазных приличий. Политика, религия, искусство, наука неукоснительно собирали своих приверженцев и учтиво состязались в их многочисленности и респектабельности. Этим летом торжествовала драматургия. Стало известно, что Питер Стенхоуп намерен позволить неугомонным талантам Баттл-Хилл поставить его последнюю пьесу.

Стенхоуп был, несомненно, самым знаменитым из здешних жителей. Поместье Мэнор-Хаус принадлежало его семье; маститый драматург поселился здесь перед самой войной. Мало того, что семья обеспечила его знатным происхождением, так он еще унаследовал приличное состояние от английской поэзии. Стихи, достойные его великих предшественников, приносили ему доход. Сверстники произносили его имя с почтением, молодежь — с уважением. Он поставил несколько современных пьес в стихах в лондонских театрах — две высокие трагедии и парочку фарсов, а для разнообразия и удовольствия иногда из-под его пера выходили исторические пьесы.

Он являл собой тип человека искусства, более удобного окружающим мертвым, чем живым, поскольку после смерти ничто не помешало бы почитателям воздвигнуть алтарь его имени, а живой он не терпел поклонников. Местная молодежь научилась изящно превращать его частную жизнь в общественное достояние; имя Питера Стенхоупа произносилось с придыханием и в комментариях не нуждалось. Сам он не без юмора воспринимал это вторжение, равно как и то, что его поместье постепенно превращается в лондонский пригород. Подобный взгляд на вещи был для Стенхоупа вполне естественным. В его последних поэтических творениях даже жизнь и смерть не противостояли друг другу. Восполнить этот недостаток взялась «Санди таймс»: на ее страницах непримиримые критики долго выясняли — оптимист Стенхоуп или пессимист? Сам он в интервью как-то назвал себя оптимистом, но потом добавил, что оптимизм ему не близок.

Впрочем, Стенхоуп был далеко не единственной знаменитостью Баттл-Хилл. Здесь же проживал, например, мистер Лоуренс Уэнтворт — один из крупнейших авторитетов в области военной истории. На сегодняшнем собрании в саду он отсутствовал.

Категорию небезызвестных представляла миссис Кэтрин Парри. Именно ей предстояло ставить пьесу Стенхоупа, причем это была далеко не первая пьеса на ее режиссерском пути. Теперь она сидела подле Стенхоупа, почти не уступая автору ростом и явно превосходя живостью глаз. Надо заметить, что взгляд составлял немалую часть имиджа, необходимого для ее профессии. Если область самовыражения Кэтрин Парри целиком лежала в сфере активной деятельности, то Стенхоуп за долгие годы близости к искусству проникся исключительно созерцательным мироощущением. Решая свои частные дела, он стремился как можно меньше влиять на общий ход событий и поэтому многим казался человеком пассивным. Миссис Парри, наоборот, действовала всегда столь решительно и эффектно, что окружающие не раз морщились, воспринимая ее как назойливую помеху.

Среди мужчин и женщин, полукольцом расположившихся вокруг главных действующих лиц в шезлонгах и креслах, были подающие надежды юноши и удалившиеся на покой мужчины, честолюбивые молодые дамы, весьма недалекие молодые дамы, не в меру разговорчивые молодые дамы. Все они внимали и, можно было заметить, внимали с легким разочарованием.

Разнесся слушок, что мистер Стенхоуп написал комедию, и собрание очень рассчитывало на комедию современную. Но оказалось, что его занимала пастораль. В своих объяснениях он не оставил слушателям ни малейшей надежды: это не современная комедия, это пастораль — и ничего больше. Им придется удовлетвориться этим. Он согласился прочитать пьесу, и большего от него требовать нельзя. Он не будет давать советы по распределению ролей; он не склонен вмешиваться в постановку. Ну, может быть, зайдет как-нибудь на репетицию, но вмешиваться — нет уж, увольте.

Лучшего — за исключением неизбежности пасторали — и желать было нельзя. Постановка, не утрачивая преимуществ авторства живого классика, обретет еще и преимущества классика почившего, поскольку именно последние, как правило, не вмешиваются в сценическое воплощение своих творений.

Едва будущая труппа уяснила это обстоятельство, как напряжение тут же спало. Зрители разглядывали высокую, слегка сутулую фигуру в рабочем кресле и вслушивались в многообразие звучаний действительно очень хороших стихов. Стенхоуп не страдал от недостатка известности, но зачастую оказывался на вторых ролях. Однако на сей раз ему пришлось стать первым, и его аккуратно подстриженные седые волосы, быстрый взгляд, которым он время от времени окидывал аудиторию, отрываясь от рукописи, вольный взмах руки вскоре захватили общее внимание.

Миссис Парри тоже слушала и думала о том, что пьесу придется собирать заново. «Сплошной кавардак», — определила она про себя, вспомнив, как ее приятель однажды отозвался о постановке шекспировской «Бури» — да и о самой пьесе тоже. Чем-то пастораль Стенхоупа напоминала «Бурю». Конечно, Шекспир был величайшим английским поэтом, а мистер Стенхоуп таковым пока не был. И все же…

Начать с того, что пьеса прямо так и называлась: «Пастораль». Это никуда не годилось. Сюжет рыхлый, не привязан ни ко времени, ни к месту. Любому мало-мальски образованному слушателю сразу становилось понятно, что автор понадергал отовсюду кусочков и переиначил по-своему. Стихи — да, это самый настоящий Стенхоуп — в его новейшей, возвышенной и одновременно смахивающей на эпиграмму манере, но и в них то и дело проскальзывали какие-то полузнакомые тона. Во время чтения второго действия у миссис Парри мелькнуло даже словечко «стилизация», но исчезло, едва она задумалась, заслуживает ли стилизация хлопот, связанных со сценическим воплощением.