Посвящается Брайсу Куртенэ, учителю и другу, который убедил меня, что мои рассказы достойны быть записанными. Пусть в нашей жизни всегда будут подсолнухи, лето… и истории.

Май 1943 года

Надпись над входом гласила: «ARBEIT MACHT FREI».

«Да, труд освобождает, и еще как», – с горечью подумала Ракель. Слова звучали издевательством, обещая свободу тем, кто жаждал выжить любой ценой.

Ракель бездумно играла на скрипке, машинально воспроизводя знакомые ноты, но музыка больше не трогала душу, не согревала сердце.

– Веселее! – покрикивали нацистские охранники. – Вальс давай!

Ограниченный репертуар заезженных мелодий повторялся, потому что исполнители в лагерном оркестре надолго не задерживались. Охранники предпочитали бравурные марши: под ритмичную, жизнерадостную музыку гораздо легче пересчитывать заключенных.

Иногда Ракель мечтала бросить гневный вызов своим мучителям, проявить скрытую в ней мятежную искру, но гнев быстро угасал. Любые, даже самые незначительные попытки воспротивиться, хотя и доставляли краткий миг внутреннего удовлетворения, однако приводили к ужасающим результатам и подвергали опасности других заключенных. Мятежников ждала скорая, безжалостная расправа. Розовощекие, гладко выбритые, аккуратно подстриженные охранники презрительно выслушивали объяснения, вершили мнимый суд и непреклонно выносили приговор. Несчастный, ставший жертвой подобного правосудия, прекрасно сознавал, что его ожидает «стена смерти» на задворках барака 11, где приговоренного раздевали догола и убивали выстрелом в упор. Эта участь грозила даже тому, кто, не зная немецкого, замешкался с исполнением приказа охранника. Лагерная роба и грубые деревянные башмаки казненного доставались другим узникам.

Ракель давно забыла и о смехе, и о надежде, но продолжала играть в лагерном оркестре, потому что прикосновение к струнам скрипки по-прежнему служило напоминанием о счастливой жизни. Бесчеловечное обращение вытравляло волю, обесценивало существование заключенных, однако девушка упрямо цеплялась за призрачную, ускользающую иллюзию и презирала себя за то, что со смиренной покорностью сносила грубость, издевки и побои. Она не понимала, как можно настолько забыть о своей человеческой сущности, чтобы наслаждаться страданиями ни в чем не повинных людей. Впрочем, размышлять об этом бессмысленно: главное – прожить еще один день, встретить еще один рассвет.

Оркестр монотонно затянул знаменитую арию из баховской Третьей сюиты ре мажор. Ракель помогла аранжировать произведение для ограниченного состава оркестрантов, и печальные, размеренные звуки скрипки пробудили угасшие чувства в измученной душе девушки. Она забылась, не слыша больше ни натужного кашля, ни фальшивых нот, ни расстроенных инструментов, не видя ни охранников с автоматами, ни оборванных истощенных узников. Из ее груди невольно вырвался всхлип, и Ракель с необычайной ясностью вспомнила, как их привезли в Аушвиц. Под аккомпанемент чарующей музыки девушка еще раз пережила жуткие события кошмарного дня.

Семью Боне перевезли из родного Прованса в транзитный пункт Дранси, неподалеку от Парижа. Из семи человек уцелело пять: Люку удалось скрыться, а бабушка Ида умерла от побоев жандарма. Отец уверял, что так или иначе все образуется, с ними разберутся и выпустят, – или удастся откупиться. К сожалению, Ракель слишком хорошо знала отца. Он изо всех сил утешал жену и дочерей, но смущенно отводил глаза, сам не веря своим словам.

Ракель не представляла себе, с каким рвением немецкие оккупанты готовятся очистить Западную Европу от евреев. Двое суток семья Боне провела в вагоне для скота, стоявшем на путях в ожидании отправки к месту назначения.

– Молчать! – грозно рявкнул охранник, услышав умоляющие крики. – У нас есть грузы поважнее всяких отбросов.

Грустная мелодия продолжала звучать, набирая силу. Ракель вспомнила, как отец растерянно глядел на людей в вагоне, а Сара, ее старшая сестра, пыталась привести в чувство мать, утратившую дар речи.

– Здесь сто двадцать семь человек, – ошеломленно произнес Якоб Боне.

– Пить хочется, – простонала Гитель.

– Потерпи, солнышко, – ответила Ракель, обнимая младшую сестренку. – Мы попросим воды и дадим всем по глоточку, вот увидишь.

В вагоне, раскаленном горячими лучами солнца, стояла удушливая жара. К крохотному оконцу под потолком было не дотянуться.

На третий день у вагона послышались крики и свистки, но для четырнадцати стариков и младенцев было уже слишком поздно. Охранники снизошли к просьбам Якоба и разрешили вынести трупы. Родные и близкие в ужасе смотрели, как погибших бесцеремонно швыряют на платформу. Родителей, отказавшихся расстаться с телом малютки, грубо вытолкнули из вагона, не обращая внимания на истерические рыдания матери.

– Не волнуйтесь, – сказал охранник. – Их отправят следующим поездом.

Прозвучал пронзительный свисток паровоза, и состав тронулся в путь. С перрона донеслись два выстрела.

Несчастные люди всю дорогу стояли в битком набитом товарном вагоне, утратив чувство времени. Изредка кто-нибудь подбирался к окну и пытался определить время суток, но это мало кого интересовало. Пленников не кормили, а для отправления естественных надобностей выдали единственное ведро, которое переполнилось в первый же день. Справлять нужду приходилось на пол, под ноги, где уже покоились еще одиннадцать тел. А сколько прибавится?..

– Вот почему здесь так воняет щелоком, – шепнула Ракель отцу.

Якоб хмуро кивнул и ничего не ответил, стараясь сохранить бодрое расположение духа.

Голда смотрела на окружающих невидящим взглядом, не обращая внимания на слезы младшей дочери. Якоб попросил старших сестер успокоить Гитель. Ракель и Сара, забыв о своих страхах, голоде и усталости, по очереди обнимали девочку, шептали ей сказки и тихонько напевали песенки. Ракель беспокоилась о брате. Люку удалось скрыться от жандармов среди лавандовых полей в горах над Сеньоном. Он наверняка видел, как схватили родных. Сможет ли он их спасти?

Отец запретил дочерям упоминать имя брата, но не стал объяснять причин. Впрочем, девушки не завидовали тому, что Люк остался на свободе. Он был их единственной надеждой на спасение даже в минуты беспросветного отчаяния, когда Ракель хотелось уснуть вечным сном, чтобы избежать грядущего кошмара. Она не верила, что их везут в Польшу, в лагерь для перемещенных лиц, где им предстоит начать новую жизнь, хотя ни с кем не делилась своими подозрениями. Узники жили надеждой, – но у Ракель не осталось иллюзий. Яростное желание отомстить за разбитую жизнь и разрушенную семью придавало девушке сил. «Я выживу назло врагам», – повторяла она про себя.

Поезд неумолимо двигался на восток. С наступлением осени ночи становились холоднее, узники мерзли в вагоне, согреваясь только теплом своих тел. Наконец состав дернулся и замер. От рывка заключенные повалились друг на друга, сбивая с ног соседей, наступая на трупы. Холод пробирал до костей. С неба сыпалась льдистая крупка. С трудом переставляя окоченевшие ноги, Ракель вышла из вагона и помогла спуститься товарищам по несчастью.