Краем глаза Ракель заметила на плацу серый мундир и крепче сжала гриф скрипки. Начальник криминальной полиции фон Шлейгель семенящей походкой направился к оркестру. Сердце Ракель тревожно забилось. Она поняла, что не доживет до конца дня.

Как ни странно, ее первой мыслью было сожаление о том, что она не съела предложенный абрикос, не таскала еду с виллы Хёссов, не крала вещей со склада, не просила Альберта об одолжении. Она раздраженно помотала головой, отгоняя преступные мысли: подобные размышления унижали ее достоинство.

Фон Шлейгель неуклонно приближался, указывая то на одного, то на другого заключенного: слабые, больные, увечные работать не могли, а значит, пользы от них не было. Несчастные покорно шли к грузовику, зная, что пробил их смертный час. Отобрав человек тридцать, надзиратель отдал приказ остальным возвращаться в бараки. Ракель облегченно вздохнула – на этот раз пронесло.

Внезапно гестаповец махнул рукой и ледяным голосом произнес:

– Внесите в список Ракель Боне.

Среди оркестрантов послышались изумленные восклицания. Ракель равнодушно посмотрела на фон Шлейгеля, кивнула и передала свою скрипку одному из исполнителей.

– Передайте тому, кто меня заменит, что это превосходный инструмент, – произнесла девушка и, вызывающе вздернув голову с отросшими темными прядями, направилась к грузовику.

– Добрый вечер, – с издевкой сказал гестаповец по-французски. – Надеюсь, ты обрадуешься встрече с сестрой. Она тебя заждалась.

Ракель едва не плюнула в наглую улыбающуюся рожу, но сдержалась, зная, что лучше еще раз увидеться с Сарой, чем получить пулю в лоб. Вместо этого девушка дерзко взглянула в блеклые глаза гестаповца и ответила:

– Живи с оглядкой. Люк Боне обязательно тебя отыщет и перережет тебе горло, как жирному борову на ферме.

Самодовольное выражение сползло с лица фон Шлейгеля.

– Уведите ее, – приказал он и нервно сморгнул. Монокль, поблескивая, выпал из глазницы.

Через несколько минут грузовик остановился у длинного низкого здания. Ракель так и не встретилась с Сарой и с горьким сожалением поняла, что сестры уже нет в живых. Фон Шлейгель наверняка разыскал в канцелярии сведения о семье Боне и избавился от Сары еще утром.

То, что сестры нет рядом, удручало больше, чем неминуемая гибель. Ракель не страшилась смерти, несущей в себе освобождение от страданий, но не могла примириться с невозможностью попрощаться с Сарой. В отчаянии она мысленно взывала к брату, умоляя его отыскать Хорста фон Шлейгеля и убить его во имя погибших родных.

Не обращая внимания на грубые выкрики надзирателей, Ракель неторопливо разделась и аккуратно сложила обтрепанную лагерную робу, накрыв ее алой шелковой косынкой. У девушки отобрали все – украшения, скрипку, одежду, – а теперь фон Шлейгель потребовал у нее жизнь. Она рассеянно подумала о непонятной связи между гестаповцем и Люком: фон Шлейгель потерял самообладание, услышав от Ракель имя брата. Значит, ей удалось запугать хотя бы одного немца… Что ж, теперь она с чистой совестью могла последовать за своими родителями и сестрами.

– Меня зовут Агнес, а тебя? – нерешительно спросила незнакомая девушка.

Ракель ободряюще улыбнулась и назвала свое имя.

– Когда тебя привезли? – продолжила она, заметив, что лагерь не наложил свой отпечаток на Агнес.

– Вчера. Нас всех разделили, я так больше и не видела родителей. У меня хроническая астма, а лекарство осталось у мамы, и теперь я не знаю, как… – Агнес запнулась, с трудом сдерживая слезы.

– Не волнуйся, – оборвала ее Ракель, понимая, что лекарство девушке больше не понадобится.

– Куда нас ведут? – спросила Агнес у надзирателя.

– В душевую, – ответил капо с натянутой улыбкой и кивнул на плакат, прибитый к стене: «Соблюдайте чистоту».

Ракель обняла Агнес за плечи, стараясь поделиться с девушкой самообладанием.

– Поторапливайся! – крикнул надзиратель.

Женщин вывели из раздевалки и направили к двери с надписью «Desinfizierte Wasche».

– Это комната для дезинфекции, – пояснила Ракель своей спутнице и солгала: – Чтобы мы не завшивели.

Вместе с сотнями женщин Агнес шагнула в пустое помещение с цементным полом. Они стояли, плотно прижавшись друг к другу, дрожа от страха и холода.

Ракель обняла спутницу и шепнула:

– Не бойся, скоро все кончится. Мы будем свободны.

Истбурн, апрель 1951 года

Люк любил ранние предрассветные часы, когда бодрствовали только рыбаки. С гряды холмов Саут-Даунс открывался вид на меловой утес Бичи-Хед. У галечного пляжа раскинулся небольшой городок. К пристани возвращались рыбацкие лодки, над которыми кружили шумные, драчливые чайки, стремительно пикируя к волнам за поживой: рыбаки, разбирая улов, выбрасывали за борт рыбью мелочь.

Запах рыбы долетал до берега. Люк всегда различал тончайшие оттенки разнообразных ароматов, и с годами эта способность развилась. Рыба пахла солью и йодом, примешивался запах очагов, каменного угля и почвы. Если принюхаться, можно было учуять даже дикого кролика, шныряющего по холмам.

Порывы холодного ветра доносили до пляжа резкие крики чаек. Люк раздраженно отвел золотистую прядь со лба, вспомнив о недавней ссоре с женой. Лизетта ни в чем не виновата. Она окунулась в новую жизнь, забыла о горестных утратах, а он все еще цеплялся за прошлое, хотя больше не за что было бороться. В тяжелые минуты он нервно ощупывал шрам на запястье – память о ране, полученной на плато Мон-Муше. Он выжил под бомбежкой и градом пуль там, где полегло столько боевых соратников. Люк часто вспоминал одного из бойцов, отца четверых детей, который до последнего вздоха думал о родных и близких. Имени его Люк не помнил, да и не хотел вспоминать: слишком сильно было чувство самоуничижения, как будто, покинув Францию, он переложил на чужие плечи страдания и горечь утрат.

Однако Франция пережила войну, восстала из руин. Нацистских преступников схватили, отправили под суд и приговорили к смерти. Солдаты вернулись домой, семьи воссоединились, послевоенная жизнь в Европе налаживалась. Тем не менее, Люка не покидало чувство вины.

Почти семь лет прошло с тех пор, как освободили Париж, и Люк с Лизеттой на борту рыболовецкого судна отплыли из Кале в Гастингс, на южный берег Великобритании. Люку не хотелось покидать родину, но признаться в этом он не мог. Вдобавок, в 1944 году военное командование отозвало Лизетту из Франции, ведь агентам британской разведки по-прежнему грозила опасность попасть в руки нацистов, разъяренных бесконечными поражениями.

Война причинила неизбывные страдания миллионам людей; не избежали этого и Люк с Лизеттой. Смерть Маркуса Килиана – нацистского полковника, завербованного Лизеттой, который, в свою очередь, пленил ее сердце, – тяжелым грузом лежала на совести обоих. Впрочем, Люк с Лизеттой предпочитали об этом не говорить.