Мир тогда был еще юн, и лишь немногие знали, что именуется он Санктуарием, а ангелы с демонами не только существуют, но сам Санктуарий сотворен некоторыми из их числа. В те дни губы смертных еще не шептали имен немногих могущественных, зачастую ужасных – Инария, Диабло, Ратмы, Мефисто и Баала.

Времена те были намного проще. Не ведавшие о нескончаемой битве меж Небесами и Преисподней, люди бедствовали и процветали, жили и умирали. Откуда же им тогда было знать, что вскоре обе бессмертные стороны устремят на них алчные взгляды, и это положит начало противоборству, которому суждено продлиться не одну сотню грядущих лет?

Самым слепым из самых ужасных невежд, ни сном ни духом не подозревавших о жуткой участи Санктуария, по праву мог называться Ульдиссиан уль-Диомед – то есть, Ульдиссиан, сын Диомеда. Однако ему-то, слепцу, и предстояло оказаться в самом центре событий, впоследствии названных книжниками, изучающими тайную историю мира, Войною Греха.

Нет, то была не война в смысле столкновения воинств, хотя и без таковых, конечно же, не обошлось – скорее, то был искус, испытание, уловление душ. Войне той предстояло навеки покончить с невинностью, с простотой Санктуария и его обитателей, навеки изменить всех – даже тех, кто ни о чем и не подозревал.

Война та завершилась победой… но в то же время и поражением…

Из «Книг Калана»

том первый, лист второй

Тень, упавшая на стол Ульдиссиана уль-Диомеда, укрыла не только большую часть столешницы, но и его руку, и до сих пор не тронутый эль. Кто помешал его краткому отдыху от дневных трудов, светловолосый крестьянин понял, даже не поднимая взгляда. Он слышал, как новоприбывший говорил с прочими гостями «Кабаньей головы», единственной таверны в захолустной деревушке Серам – слышал, какие речи он вел, и беззвучно, но истово молился, чтоб незнакомец не подошел к его столу.

Ну, не смешно ли: сын Диомеда молится о том, чтоб незнакомец держался подальше, тогда как перед ним, дожидаясь, когда же Ульдиссиан соизволит поднять взгляд, стоит не кто-нибудь – миссионер из Собора Света! Облаченный в сияющие белизной и серебром (если не брать в расчет серамской грязи по краю подола) ризы с высоким воротом, он, несомненно, вогнал в благоговейный трепет немало ульдиссиановых односельчан, однако в Ульдиссиане его появление пробудило самые жуткие воспоминания. Охваченный злостью, крестьянин изо всех сил старался не отрывать глаз от кружки.

– Узрел ли ты Свет, брат мой? – удостоверившись, что потенциальный неофит твердо намерен не замечать его, осведомился новоприбывший. – Коснулось ли Слово великого Пророка души твоей?

– Другого кого поищи, – буркнул Ульдиссиан, невольно сжав свободную руку в кулак, и наконец-то глотнув эля в надежде, что на этом нежеланный разговор и завершится.

Однако отвадить миссионера оказалось не так-то просто.

Накрыв ладонью предплечье крестьянина – и таким образом помешав Ульдиссиану сделать еще один глоток эля – бледный юноша продолжал:

– Если уж не печешься о себе, так подумай о своих близких! Неужто ты откажешь их душам в…

Крестьянин взревел, лицо его раскраснелось от неудержимого гнева. Одним движением вскочив на ноги, Ульдиссиан ухватил перепуганного миссионера за шиворот. Стол опрокинулся, забытый хозяином эль выплеснулся на дощатый пол. Прочие гости, что сидели вокруг, включая и пару редких для Серама проезжих, уставились на ссору с тревогой и любопытством… однако, наученные опытом, предпочитали держаться в сторонке. Кое-кто из местных, прекрасно знавших Диомедова сына, покачал головой, другие негромко забормотали между собою: нашел, дескать, этот пришлый, с кем да о чем разговор заводить!

Ростом миссионер превосходил Ульдиссиана, тоже человека довольно высокого, куда выше шести футов, на целую пядь, однако плечистый крестьянин был много тяжелее, и все – благодаря мощным мускулам, изрядно укрепленным долгими днями пахоты и ухода за домашней скотиной. Квадратная челюсть и грубые черты обрамленного бородою лица сразу же выдавали в Ульдиссиане уроженца земель, простиравшихся к западу от огромного города-государства под названием Кеджан, «жемчужины» восточной части мира. Казалось, темно-карие глаза Ульдиссиана вот-вот испепелят дотла сухощавого, светлоглазого, на удивление юного проповедника из Собора.

– Души большей части моих родных Пророку уже не достанутся… брат! Они мертвы уж без малого десять лет, и всех их сожрала чума!

– Тогда мне надлежит помолиться за… з-за них…

Но эти слова лишь разъярили Ульдиссиана сильнее прежнего: долгие месяцы он сам молился за страждущих родителей, за старшего брата и двух сестер. Молился день и ночь, нередко без сна, любой высшей силе, какая о них ни заботится, вначале об исцелении, а после, когда надежд уже не осталось, о быстрой и безболезненной смерти.

Однако и эти молитвы пропали впустую. Родные, один за другим, умерли в страшных муках на глазах убитого горем, беспомощного Ульдиссиана. Только он да младший брат, Мендельн, и уцелели, дабы похоронить остальных.

Уже в те времена в деревню зачастили миссионеры, уже в те времена вели они речи о душах родных и о том, что именно их сектам известны ответы на все мыслимые вопросы. И все, как один, сулили Ульдиссиану: если-де он последует их путем, то непременно обретет покой, примирится с утратой близких.

Но Ульдиссиан, некогда – человек глубоко верующий, во всеуслышанье поносил всех проповедников до одного. В речах их не чувствовалось ничего, кроме пустоты, а со временем его отповеди неизменно оказывались вполне справедливыми: секты этих миссионеров уходили в небытие с той же неуклонностью, с какой за севом приходит страда.

Уходили… однако не все. Собор Света, пусть и основанный совсем недавно, казался куда устойчивее большей части предшественников. Мало того, он, да еще чуть более традиционная, освященная временем Церковь Трех вскоре сделались двумя главными силами в борьбе за души кеджанского народа. На взгляд Ульдиссиана, истовость, с коей обе стороны стремились завлечь к себе новообращенных, граничила с жестокой борьбой, в корне противоречащей духовным воззрениям и тех и других.

Это и было для Ульдиссиана еще одной причиной держаться подальше от обоих культов.

– Помолись за себя, а не за меня с близкими, – прорычал Ульдиссиан.

С легкостью поднятый в воздух за шиворот, миссионер вытаращил глаза…

Но тут из-за прилавка таверны выскользнул, вмешался в происходящее коренастый, лысеющий человек. Гораздо старше годами, силой с Ульдиссианом Тибион равняться не мог, однако он был добрым другом покойного Диомеда, и его слова на разъяренного крестьянина подействовали.

– Ульдиссиан! Не думаешь о себе, так подумай хоть о моем заведении, а?