Ванда Лаванда

Первое прикосновение

Введение

В этом мире почти у каждого есть родственная душа — соулмейт — человек, предназначенный ему самой судьбой. И почти у каждого человека есть метка, которая помогает ему найти свою половинку. Эта метка представляет собой рисунок на теле, наподобие татуировки. Её даже стали называть татуировкой Судьбы. Метка может быть связана с работой соулмейта или с его призванием, а может — с важным событием в жизни. Это может быть слово или рисунок. Татуировки могут быть любого размера и находится в любой части тела: на голове, под волосами, или в паху…

В общем, метки были разными, и порой было сложно понять, что зашифровано в послании от Судьбы. Единственное, что всегда оставалось у всех меток общим: до встречи с соулмейтом татуировка была просто черной, а после первого прикосновения, контакта кожа к коже между предназначенными друг другу людьми, становилась цветной.

Татуировка Судьбы появлялась на теле человека во время его полового созревания, вне зависимости от возраста его второй половинки. Были зарегистрированы случаи изменения рисунка или его «выцветания». Так же были люди, у которых метка не появлялась вовремя или не появлялась вообще. Чаще всего это означало, что у человека нет соулмейта — он умер или еще не родился.

Некоторые люди перекрывали татуировку Судьбы другими рисунками, чтобы скрывать свой статус. Другие выставляли напоказ, искали соулмейта через интернет.

В обществе не было жестких правил относительно родственных душ. Можно было иметь отношения не только со своим соулмейтом, да и взаимная метка не гарантировала любовь до гробовой доски. Но большинство людей все же старались дождаться встречи с человеком, выбранным ему самой судьбой…

История первая. Клетка

Глава 1

До того момента, как Кристофера закрыли в тюрьме временного содержания, он не знал, что такое страх. Точнее, он думал, что знал: он всю жизнь боялся отца, боялся его разозлить, боялся за свою маму, которую отец избивал, стоило ему напиться. Но когда Кристофер убивал его, весь страх перед отцом растворился.

Отец, как и обычно после недельной вахты, вернулся домой, отметил это дело выпивкой и принялся издеваться над своей женой. Крис, проводивший летние каникулы дома, не смог молча смотреть на то, что продолжалось всю его жизнь. За последний год он вырос, возмужал и многое пережил вдали от дома. Поэтому гнев и желание добиться справедливости застлали ему глаза. Он взял из кухни тяжелую деревянную скалку и обрушил её на голову отца. Нет, даже не отца, а мерзкого отвратительного жестокого пьянчуги. И бил его, и бил, бил до тех пор, пока отец не прекратил подавать признаки жизни, а его тело не превратилось в пустую куклу из мяса и костей. Лишь после этого, почувствовав, что страх, который был его спутником с самого рождения, отступил, Кристофер посмотрел на мать. Он чувствовал себя героем, победителем. Но она смотрела на него, как на чудовище. И именно она вызвала полицию…

И вот теперь, пока Крис сидел на тюремной койке, страх снова забрался ему под кожу. Что с ним теперь будет? Он рассеянно провел кончиками пальцев по «татуировке» в верхней части живота. Он всегда прикасался к метке, когда нервничал или рассуждал о чем-то, теряя связь с реальностью. Метка о его родственной душе была словом «Месть» и была написана рваным, словно ножом вырезанным, шрифтом. И она была черной — Кристофер еще не встретил своего соулмейта.

Суд, обвинение и перевод в тюрьму строгого режима Крис почти не помнил. Эти дни для него остались, словно в тумане. Всё, о чем он постоянно мечтал в эти дни — это умереть. Но у него не было ни веревки, чтобы повеситься, ни заточки, чтобы вскрыть вены. Те «соседи», что были с Кристофером, пока шел его судебный процесс, предупредили его, что он будет лакомым кусочком в тюрьме. Юный, чистый, да еще и без желания жить…

— Парень, если ты быстро не отрастишь себе яйца, то они тебе больше не понадобятся, — грубо посоветовал Крису пожилой вор. Он попался уже в третий раз и, скорее всего, теперь его посадят пожизненно.

Но еще до приговора суда присяжных, Кристофер знал, что не сможет защитить себя, да и вряд ли захочет. Он не боец. Он уже и сам не понимал, как у него поднялась рука убить человека, пусть его отец и был мразью. И когда конвой перевозил его на постоянное место заключения, Крис понимал, что его ждут ужасные времена. Возможно, еще ужаснее, чем в детстве с жестоким отцом.

На месте, после переодевания в оранжевую жуткую робу, охранники выдали Крису постельные принадлежности и повели в его камеру. Здесь «селили» по четыре человека, и Кристофер позволил себе на секунду понадеяться, что хотя бы с одним из соседей он сможет подружиться и не быть белой вороной без компании. Утром, когда привозили осужденных, все решетки камер были еще заперты, так что заключенные пялились на процессию, изучали новые лица, мерзко смеялись, но молчали.

— Камера триста восемь, открыть дверь! — скомандовал главный. Лязгнул электронный замок, и решетка отъехала в сторону. Охранник обернулся: — Заключенный Гринмор, войти в камеру!

Кристофер выполнил приказ. В камере было трое, его подселили последним, но только две пары глаз уставились на него с интересом. Еще один человек лежал на нижней койке на спине и читал, подняв книгу над головой.

— Камера триста восемь, запереть дверь! — донеслось снаружи, но теперь это уже не касалось Криса.

Ему нужно было произвести хорошее первое впечатление. Все вечера и ночи, когда он мог сосредоточиться, он придумывал речь, чтобы выглядеть уверенным, но не зазнавшимся, вежливым, но не лебезящим. Но сейчас, стоя спиной к решетке, с подушкой, простынёй и полотенцем в руках, он почувствовал, как у него дрожат колени, а глаза щиплет, словно он вот-вот расплачется. Читающий перевернул страницу, чем на секунду привлек внимание сокамерников, и Кристофер успел сделать глубокий вдох, но…

— Здравствуйте, — это всё, что он смог выдавить из себя сиплым голосом.

— Ты хоть совершеннолетний? — спросил лысый мужчина, прищурившись. Он сидел на койке, опираясь руками на тумбочку для личных вещей.

— Да. Мне двадцать один год, — зачем-то уточнил Крис.

— Совсем еще мелкий, — фыркнул второй и, засунув палец в рот, стал ковыряться в зубах. — И что ты натворил?