Середина XVIII века

Северная Америка

Пот каплями расплавленной меди стекал по мускулам на его груди, блестевшим, как отполированные, но он не чувствовал жара огня, пылающего перед ним.

Ветер ревел у него в ушах, отбрасывая за плечи длинные черные волосы, и уносился в ночь. Духи, чье неистовство порождало эти звуки, сковали его тело, а сознанием все сильнее овладевали видения, и он стоял над обрывом во власти грез, расставив ноги, не в силах пошевелиться.

Широко раскрытыми глазами он уставился в пространство над обрывом и, завороженный, видел только одно: как она приближается к нему по ветру… сквозь ветер… вместе с ветром.

На ней было очень странное для белого человека одеяние, но в том, что это женщина, невозможно было ошибиться. И хотя никто не говорил ему об этом и ни единый звук не подтверждал догадки его сердца, он знал, что имя ее — Аманда.

В каждом ее движении сквозила паника, когда она бежала, протянув вперед руки, и ее каштановые волосы сверкали и переливались у нее за спиной. Слезы неудержимо лились по ее щекам, и на лице было написано отчаяние. Ужас в ее глазах испепелял ему душу. Заставлял содрогаться тело. Он хотел пошевелиться, дотянуться или окликнуть. Но она была там, а он здесь, и это был всего лишь сон.

Кровь бешено пульсировала, сердце громко стучало', пальцы судорожно сжимались. Видение до глубины души потрясло его, но тело хранило неподвижность, а взгляд был устремлен сквозь огонь в пространство, во мрак ночи.

Он знал ее. Она находилась с ним всегда, — прячась в глубинах его сердца и дожидаясь, пока он найдет ее. Но теперь, когда она была рядом, он оказался беспомощен. Не мог протянуть руку и потрогать ее прекрасную чистую алебастровую кожу, не мог погрузить руки в волну развевающихся волос, не мог привлечь ее к себе… под себя.

Она манила его рукой, ее рот был широко открыт в пронзительном крике, которого он не мог слышать… И вдруг она пропала.

Он вздрогнул и повалился на колени, упираясь в землю руками, и почувствовал наконец жар костра. Покачиваясь от волнения, во власти которого находился, он не в силах был заставить себя подняться. Но наконец он сумел это сделать. Он не мог оторвать взгляда от горного обрыва. Иначе развеялись бы флюиды, все еще витающие здесь, которые излучала эта женщина из его видения. Его женщина.

Но он знал, что надо делать. Попросив помощи у духов, он поднял нож, оброненный у костра, и направился к деревьям, сплошной стеной окружающим его.

Выбрать дерево не составило труда. Знание леса, в котором он жил, не подводило его даже в темноте. Быстрый взмах ножа — и вот в его руках тонкая зеленая ветвь. Обретя спокойствие теперь, когда задача стала ясной, он поспешил назад к затухающему костру и подбросил туда веток, искоса поглядывая на выстреливающие в воздух искры и дымок, поваливший от хвороста. Удовлетворенный тем, что теперь у него достаточно света, он присел на корточки и стал искать в своих вещах необходимые ему предметы.

У него были янтарные, цвета виски, глаза, совсем как у белых людей. Но волосы, сердце и душа — индейца. Он звался Нокосе, что на языке его народа, мускоги, означало Медведь. И нравилось ему это или нет, но благодаря своему отцу-французу, охотнику, и матери-индианке он соединял в себе два мира.

Не замечая пота, который струился по его обнаженной груди, он сел на землю и устроил из своих мягких оленьих мокасин своеобразный стол для работы. В считанные секунды он согнул в кольцо тонкую гибкую ветку и крепко связал ее полоской сыромятной кожи. Когда кожа подсохнет и сожмется, то плотно стянет концы этой ивовой веточки.

Потом он взял длинную полоску другой кожи, тонкой, как нить, и начал ткать, подобно пауку, паутинообразный орнамент внутри кольца. Он тщательно следил за тем, чтобы в центре паутины оставалось маленькое отверстие.

Время шло, и приходилось снова подбрасывать дрова в костер, чтобы иметь побольше света. Жар пламени превращал в пар пот, стекавший по его груди, а на оленьей шкуре, набедренной повязке и кожаной полоске, прикрывающей его нагое тело, оседала копоть. Но не жар и темнота беспокоили его — беспокойство порождалось уверенностью, что без его помощи Аманда погибнет.

Минули часы, и, когда работа была закончена, он поднес ее поближе к костру, чтобы в его свете проверить, нет ли изъяна. Он повернул ее сначала в одну сторону, потом в другую и наконец кивнул, удовлетворенный своим изделием, он положил его себе на колени.

Медленным точным движением он вытащил из сумки орлиное перо и привязал его к плетению, отчего талисман сразу приобрел острое зрение и быстрый взгляд, как у того орла, которому принадлежало перо. Потом он снял со шнурка на шее медвежий коготь и тоже прикрепил его к плетению. И удовлетворенно пробурчал какие-то слова, когда тот свободно закачался над кольцом. Аманде понадобятся все могущество и чудодейственная сила, которыми обладает этот коготь.

Он провел пальцами вдоль когтя и, чуть нажав на острый конец, вздрогнул. Этим когтем и другими, такими же острыми, он был выкинут из вспоротого живота своей матери и брошен умирать в кусты. И если бы не его отец, Жак ле Клерк, так бы и случилось.

Но отцовское сострадание и заботливый уход спасли его, крохотного младенца, от верной смерти. И вот он вырос, превратился в мужчину, которого боялись и уважали. Не много нашлось смельчаков среди мускоги, осмелившихся насмехаться над великим чудом его рождения. И никто из них не посмел сделать это открыто.

Нокосе моргнул, возвращаясь мыслями к своему делу и отложив воспоминания до лучшего дня. До того дня, когда будет достаточно времени, чтобы вспомнить смеющегося, полного жизни охотника, который приходился ему отцом, и ту суровую борьбу за выживание, которую они вели, никогда не жалуясь. В конце концов, они не знали другой жизни.

Кисет с лекарственными травами висел на кожаном ремешке у него на шее, и Нокосе осторожно потрогал его, отдавая должное важности того, что собирался сделать. Но он знал: чтобы придать талисману магическую силу, необходимо вложить в него частицу себя.

И не колеблясь развязал кисет.

Нокосе перевернул его, и на ладонь выпал крохотный медальон из бусин и игл дикобраза. Нахлынули мысли о матери, которую он никогда не видел. О тех часах, что она провела за кропотливой работой, и о той радости, с какой был сделан этот медальон.

Нокосе подумал, что мать, наверное, смеялась, когда привязывала медальон над колыбелью, которую смастерил для него, еще не рожденного ребенка, отец. Он спросил себя, была ли связь между его отцом и матерью такой же тесной, как та, что связывала его с женщиной из видений.

Мысль об Аманде напомнила ему о деле. Он положил медальон-бусину на плетение и крепко привязал его, освящая этот предмет частицей своего духа.