* * *

Расмус сидел на своём излюбленном месте, на сухой ветке липы, и думал о самых противных вещах. Хорошо, если бы их на свете не было вовсе. Первая из них – картошка! Нет, конечно, пусть картошка будет, но только варёная да ещё с соусом, который дают по воскресеньям. А той, что растёт с Божьего благословения на поле, которую нужно окучивать, лучше бы не было. Фрёкен Хёк[1]тоже лучше бы не было. Ведь это она сказала:

– Завтра мы будем окучивать картошку целый день.

Она сказала «мы», но это не значит, что фрёкен Хёк будет им помогать. Не тут-то было, это Расмусу, Гуннару, Петеру-Верзиле и другим мальчишкам придётся ползать по картофельному полю и надрываться весь долгий летний день. А деревенские ребятишки пойдут мимо на речку купаться! Несчастные задавалы! Между прочим, хорошо бы, их тоже не было!

Расмус задумался, что бы ещё такое отменить. Но тут ему помешал негромкий окрик снизу:

– Расмус! Прячься! Ястребиха идёт!

Это крикнул Гуннар, высунувшись из двери дровяного сарая. Расмусу пришлось поторапливаться. Он быстро соскользнул вниз, и, когда фрёкен Хёк появилась у сарая, на зелёной ветке его уже не было. И в этом ему повезло, ведь фрёкен Хёк не нравилось, когда мальчики торчат на деревьях, как птицы, вместо того чтобы делать полезную работу.

– Надеюсь, ты берёшь только еловые дрова, Гуннар?

Фрёкен бросила строгий взгляд на поленья, которые Гуннар отложил в корзину.

– Да, фрёкен Хёк, – ответил Гуннар тоном, каким и положено отвечать фрёкен Хёк. Особым голосом приютского ребёнка, каким он говорит с директрисой или с пастором, который пришёл с инспекцией и спрашивает, нравится ли детям ухаживать за садом. Или когда приходят родители деревенских ребятишек и спрашивают, почему отлупили их сына, который кричал кому-то на школьном дворе: «Приходский босяк!» А приходскому надлежит отвечать таким вот голосом, покорным и вежливым, потому что так велят ему фрёкен Хёк, пастор и прочее начальство.

– Ты знаешь, где Расмус? – спросила фрёкен Хёк.

Расмус в страхе сильнее прижался к ветке, на которой висел, и молил Бога, чтобы фрёкен Хёк поскорее ушла. Ведь долго-то он так не выдержит, не хватало ещё, чтобы руки у него ослабели и он упал прямо к ногам фрёкен Хёк. Полосатая сине-белая рубашка (ах эта приютская рубашка) была видна издалека. Учительница в школе сказала, мол, птиц на деревьях так трудно разглядеть оттого, что Бог дал им защитную окраску. Но приютских мальчишек Господь обошёл, не дав им защитной окраски. Потому Расмус горячо молил Бога, чтобы фрёкен Хёк поскорее убралась отсюда, покуда он не задохнулся.

Совсем недавно она ругала его за то, что он самый большой грязнуля в приюте, и сейчас он об этом вспомнил. Ну, погоди! В следующий раз он ей ответит: «Просто я хочу получить защитную окраску».

Да, конечно, он может это только прошептать тихонечко, про себя. Такое не бросишь ей в лицо. У фрёкен Хёк строгие глаза, рот у неё тоже строгий, губы всегда крепко сжаты, а на лбу иногда появляется строгая морщинка. Гуннар уверяет, что у неё даже нос строгий. Но Расмус с ним не согласен, он считает, что нос у фрёкен Хёк очень даже красивый!

Хотя сейчас, когда он висел на дереве и не чувствовал онемевших рук, он не помнил, что в ней было красивого. А Гуннар, робко семенивший возле корзины с дровами под строгим взглядом фрёкен Хёк, не смел поднять глаз и не мог видеть, строгий у неё нос или нет. Ему был виден лишь кусок её жестко накрахмаленного передника.

– Тебе известно, где Расмус? – нетерпеливо повторила фрёкен Хёк, не услышав ответа на свой первый вопрос.

– Я только что видел его возле курятника, – сказал Гуннар.

И это была чистая правда. Полчаса назад Гуннар и Расмус искали яйца в зарослях крапивы, где иногда неслись глупые куры. Так что Гуннар не соврал. Но где он сейчас, Гуннар предпочёл не говорить.

– Если увидишь его, передай, что я велела ему нарвать корзину крапивы, – сказала фрёкен Хёк и резко повернулась на каблуках.

– Хорошо, фрёкен Хёк, – ответил Гуннар.

– Слыхал, что она сказала? – спросил он, когда Расмус слез с липы. – Тебе велено нарвать корзину крапивы.

«Хорошо, кабы крапивы тоже не было», – подумал Расмус.

Всё долгое лето нужно было рвать крапиву для кур, им каждый день варили крапивную кашу.

– Неужто эти дурацкие птицы не могут сами клевать крапиву, которая растёт у них под носом?

– Нет, ни за что на свете! – ответил Гуннар. – Их нужно угощать. Пожалуйте! Кушать подано!

Он низко поклонился курице, которая неспешно шла, кудахтая, мимо.

Расмус никак не мог решить, нужны ли курицы на свете или нет, но под конец решил, что всё-таки нужны. Иначе приютские не получат по воскресному яйцу. А без воскресного яйца не узнаешь, что наступило воскресенье. Нет, пусть уж куры будут. Поэтому хочешь не хочешь, а надо идти рвать крапиву.

Расмус был не ленивее остальных девятилетних ребятишек. Просто он испытывал понятную для его возраста нелюбовь ко всему, что мешало ему лазить по деревьям, купаться в речке или играть в разбойников с мальчишками, прячась за картофельным погребом, и подкарауливать девчонок, которые ходят в погреб за картошкой. Он считал, что это самое подходящее занятие в летние каникулы. Фрёкен Хёк никак не могла с этим согласиться, и это тоже было вполне объяснимо. Вестерхагский приют жил не только за счёт городка, но и за счёт того, что торговал яйцами и овощами. Дети были дешёвой рабочей силой, и фрёкен Хёк вовсе не считала, что мучит их, хотя для Расмуса было сущим наказанием окучивать картошку целыми днями. Фрёкен Хёк понимала, что ему, как и всем сиротам, живущим в приюте, в тринадцать лет придётся самому зарабатывать на жизнь и поэтому надо вовремя научиться работать. Правда, она не могла понять, как важно даже приютским детям иметь возможность поиграть. Но этого от неё, верно, и нельзя было требовать, по натуре она никогда не была особенно «игривой».

Расмус послушно рвал крапиву возле курятника, время от времени повторяя:

– Лентяйки паршивые! Пожалуй, лучше бы вас всё-таки не было! Крапивы здесь тьма-тьмущая, так нет, вам этого мало! Я должен здесь батрачить на вас как негр!

Чем дольше он об этом думал, тем сильнее чувствовал себя негритянским рабом, и это было довольно приятно. В прошлой четверти школьная учительница читала им про американских рабов. Слушать, когда фрёкен читает книгу, было для него самым замечательным на свете. А интереснее этой книжки про негритянских рабов он ничего не слыхал.

Он рвал крапиву и тихонечко стонал, воображая, как над ним свистит кнут надсмотрщика, а за кустами притаились ищейки, готовые вцепиться в него зубами, если он будет наполнять корзину недостаточно проворно. Ведь сейчас он не рвал крапиву, а собирал хлопок. Правда, большая рукавица, которую он надел, чтобы не жгла крапива, вряд ли пригодилась бы негру южных штатов, работающему под палящим солнцем, но без неё Расмусу обойтись было никак нельзя.