— Воистину, воздаяние за каждый наш поступок всегда соизмеримо с самим поступком. И за не выполненным некогда обещанием обязательно последует наказание, равно как последует оно и за кровавым преступлением.

Никто из мудрецов дивана не удивился этим словам визиря — напротив, каждый из них вспоминал свои прегрешения и молил Аллаха всесильного, чтобы гнев гиганта Шимаса не был столь скор.

Шимас же почувствовал, что смертельно устал. Так сильно он не уставал уже давно — даже тогда, когда, движимый одной лишь жаждой мести, дошел до самого входа в преисподнюю. Но сейчас на его плечи давили каменные стены дивана, купол, выложенный затейливой мозаикой, минареты с притаившимися на вершине муэдзинами, все дворцы великой и прекрасной страны. И ответственность, что была во много раз более тяжелой, чем все дворцы, мечети и камни полюбившей его страны.

Думать о том, что сегодня в диване следовало бы принять хоть одно важное решение, ему не хотелось. И потому он просто молчал, радуясь мгновению тишины. О, в его неподвижности не было ни грана злого умысла. И все же он чувствовал, что с каждой минутой напряжение растет. Словно каждый из мудрецов гадает, кого на этот раз постигнет кара за не столь давние прегрешения. Ждет и боится, что именно его…

Молчание затягивалось, однако визирь молчал уже намеренно. Он вышел из задумчивости и теперь бросал тяжелый взгляд то на одного своего советника, то на другого. И чувствовал себя сейчас огромным питоном в зверинце халифа, который выбирает, какую бы из толстеньких ленивых мышек съесть ему сейчас. А какую оставить на десерт.

Дабы картина, нарисованная пылким воображением, была более полной, Шимас усмехнулся. О, то был воистину звериный оскал, а не ухмылка человека, пусть и весьма недобрая!

Молчал и сидящий рядом с визирем первый советник. Он собирался сегодня после дивана зайти в тихую харчевню и потолковать с долговязым франком о цене за его грязный труд. Однако прилюдное уничтожение кади отбило у него всяческую охоту вообще куда-то зачем-то выходить. Ибо он, первый советник, внезапно ощутил, что остался в коконе заговора совсем один. Казначей томился в зиндане, и уже было понятно, что скоро ему оттуда не выбраться. Уважаемый попечитель заведений призрения, глупый сластолюбец, был выставлен лжецом и растлителем и потому теперь нужен первому советнику не более чем палящее солнце в знойный день. Тучный и болтливый Сулейман-звездочет третий день отлеживался дома после выволочки, которую ему устроила жена, поклявшаяся завтра же подать прошение о разводе и отобрать у ничтожного все. От кади Саддама, оказывается, тоже было мало проку — ибо теперь он, похоже, останется верховным судьей совсем недолго.

«Аллах всесильный! Остался я, я один. Быть может, хоть меня минует злая несправедливость судьбы? Быть может, именно мне уготована великая цель — избавить страну от молодого и глупого халифа? А вместе с ним и от этого докучливого безумца, который верит слухам, который стал проверять все счета и хранилища казны…»

Пылающий взор первого советника впился в лицо визиря, суровое и гневное. И тут словно пелена спала с глаз уважаемого Хазима.

Ибо перед ним сидел он, Жак-бродяга, долговязый франк, который преподавал его, Хазима, соотечественникам изящное искусство обращения с оружием! И только шрама — уродливого шрама от страшного сабельного удара через все лицо — не было…

«О я несчастнейший! — воскликнул первый советник. — Как же я, мудрый человек, придумавший заговор, ясно видевший перед собой цель и нашедший средства для достижения этой цели, как же я не узнал в болтливом франке нашего нового визиря?»

И Шимас, словно услышав мысли первого советника, повернулся к нему лицом. Что-то в выражении лица достойного Хазима или, быть может, в изломе бровей подсказало визирю, что советник его узнал.

«Ну вот и отлично, почтеннейший советник, — подумал визирь. — Теперь ты в полной мере осознал, что стало с твоим воистину детским заговором… Как раньше понял, что никого из соратников рядом с тобой не осталось… Это станет тебе преотличным уроком, воистину так!»

Чем больше присматривался первый советник к визирю, тем яснее видел, что он и франк Жак — один и тот же человек. Тот же поворот головы, тот же голос, тот же немалый рост. Те же руки…

«Аллах всесильный, почему я раньше не обратил внимания на его руки?! Их же нельзя спутать ни с какими другими руками! Почему шрам, уродливый шрам через все лицо отвлек меня от не вполне еще зажившего и отчетливо различимого шрама на руке? Почему не увидел в той драке, что огромный иноземец сам представляется мне, словно предлагает пригласить его поучаствовать в заварушке?»

И мудрый внутренний голос, а такой есть даже у самого глупого из глупцов, услужливо подсказал Хазиму ответ: «Ты не увидел потому, что смотрел иными глазами. Потому что не пытался в незнакомце узнать столь хорошо знакомого человека. Потому что искал не соперника, а соратника, потому что, воистину глупец из глупцов, думал, что, уйдя от центра столицы на самую глухую окраину, окажешься там в безопасности… безумец из безумцев!»

О, теперь он уже не думал о своем заговоре, о нет. Ибо то оказался не заговор, а постыдная и глупая сделка… Которая, к тому же, провалилась в тот миг, как была затеяна. Хазим вновь вспоминал, как приглашал отобедать в уютном кабачке в дальнем конце города то одного, то другого. И как принимал их сухие кивки за безоговорочное согласие на то, что сейчас виделось первому советнику как безумнейшая из авантюр.

«Должно быть, он стал следить за нами уже тогда… А я, безмозглый осел, так ни разу и не вспомнил, что наш халиф служил в одном полку с визирем. И что оба они прошли войну от первого до последнего ее дня.

И что умения лазутчиков, наблюдательность стрелков и отвага конников для них обоих вовсе не пустой звук… Как я мог забыть об этом?! Как мог столь глупо осудить более чем мудрые перемены, начатые халифом, дабы цвела наша прекрасная страна?! Как мог пасть столь низко, чтобы захотеть убить этого достойнейшего во всех смыслах молодого и сильного человека?!»

Увы, мысли первого советника не мог слышать никто. А он, привыкнув лицедействовать перед всем миром, уже не в состоянии остановиться, продолжал актерствовать перед самим собой.

«Он стал следить за нами уже тогда… Он видел каждый наш шаг… Он затеял эту драку… Он показал себя во всей красе… Но почему же наш юный мудрый и сильный визирь не пресек наши попытки собраться, просто отправив за каждым из нас стражу?»

Чем больше размышлял первый советник, тем дальше уходил от разумных объяснений. О, он уже готов был смириться и со слежкой, устроенной визирем с первых дней своего появления в диване. Он, даже более того, уже оправдывал ее, соглашаясь, что необходимо, о да, просто необходимо бестрепетной рукой навести на новом месте свои порядки — чтобы все, кто оказался под его началом, сразу поняли, у кого теперь власть и чьего гневного окрика следует бояться.