С улицы в разбитое окно тянуло свежими запахами мокрой листвы и прибитой недавним дождем пыли. Это был мирный, сугубо городской запах, и, если закрыть глаза, можно было вообразить, будто там, за окном, все осталось по-прежнему, и сквозняк проникает в квартиру не через выбитое взрывной волной, оскалившееся кривыми клыками грязного закопченного стекла окно, а через открытую форточку или, скажем, балконную дверь.

Закрыть глаза и представить, что все вокруг осталось прежним, — это было искушение, с которым генерал госбезопасности Грузии Ираклий Мтбевари справился без особого труда. Он не привык тешить себя иллюзиями, да и торчать посреди разгромленной, оставленной жильцами квартиры было бы глупо как минимум по двум причинам. Во-первых, генерал Мтбевари был здесь не один, и его собеседник, чья проницательность давно стала притчей во языцех, наверняка счел бы подобное поведение проявлением слабости. Во-вторых же, закрывать глаза было бесполезно: проникавший в комнату неистребимый запах гари никуда не денется, даже если глаза не закрыть, а выколоть, да и картина, открывающаяся из окна, так крепко врезалась в память, что ее оттуда уже не вытравишь.

Хрустя битым стеклом и осыпавшейся штукатуркой, генерал подошел к окну. Потревоженная носком его ботинка россыпь стреляных автоматных гильз отозвалась мелодичным перезвоном. Исковерканный пулями оконный проем ощетинился острыми щепками, кривые стеклянные клыки наводили на мысль о предсмертном оскале; окно напоминало пасть, по которой с нечеловеческой силой ударили железным ломом. Генерал не знал, кто держал оборону в этой брошенной бежавшими в панике жильцами квартире, друг это был или враг, но об участи стрелка красноречиво свидетельствовало огромное темное пятно на полу и бурые помазки на облупленных железных ребрах радиатора парового отопления — там, где пробитое тело сползало вниз, из последних сил цепляясь за жизнь.

Выглянув в окно, Ираклий Самсонович увидел знакомую картину. С высоты четвертого этажа открывался вид на заваленную битым кирпичом и ломаным бетоном, окруженную развалинами, утыканную истерзанными ураганным огнем деревьями площадь. На противоположной стороне улицы, частично погребенный под остатками рухнувшей стены, виднелся подбитый танк. Впрочем, слово «подбитый» описывало ситуацию далеко не исчерпывающим образом: танк был не подбит, а уничтожен и напоминал не выведенную из строя современную боевую машину, а жестяную детскую игрушку, на которую спьяну наступил кованым башмаком двухметровый амбал. Сорванная с основания башня сползла набок, искривленный ствол зарылся в груду битого кирпича; обе гусеницы были перебиты и мертвыми змеями распластались поверх обломков, катки с левой стороны торчали под углом к корпусу, как будто на танк и впрямь наступили ногой. Он был буквально раздавлен, и при мысли о той чудовищной силе, которая для этого понадобилась, даже видавшему виды генералу Мтбевари становилось не по себе. Ираклий Самсонович, как и многие его коллеги, не верил, что эта сила будет выпущена на волю; по крайней мере, они на это надеялись, потому что им не оставили выбора. На гигантской шахматной доске мировой политики Грузии отводилась незавидная, хотя и почетная роль проходной пешки; хитроумные комбинации противников множились, громоздясь одна на другую, напряжение росло, пока не прорвалось в эту короткую войну, похожую на кулачный бой с мчащимся во весь опор тепловозом. И сейчас, когда город, из которого их выбили, все еще пах гарью пожарищ и смердел разлагающимися под завалами телами убитых, генерал грузинской госбезопасности Ираклий Самсонович Мтбевари чувствовал себя так, словно раздавленный танк на противоположной стороне улицы был не уничтоженной боевой машиной, а его собственным отражением в зеркале.

— Возможно, не стоило выпускать джинна из бутылки только затем, чтобы убедиться, что он по-прежнему силен, — словно подслушав его мысли, произнес собеседник.

Генерал резко обернулся, стиснув зубы, чтобы не вспылить. Внизу, за окном, сердито рыча дизелями и хрустя битым кирпичом, прополз бронетранспортер с эмблемой российских миротворческих сил на борту. На броне, настороженно поглядывая по сторонам из-под низко надвинутых стальных касок, сидело несколько солдат в полной боевой выкладке. Бросив в ту сторону короткий взгляд через плечо, Ираклий Самсонович отошел от окна, чтобы его не заметили с улицы.

Его собеседник сидел почти в самом центре комнаты на чудом уцелевшем стуле, забросив ногу на ногу, и лениво курил, стряхивая пепел на замусоренный пол. У Мтбевари вдруг возникло твердое убеждение, что он поставил бы стул точно в геометрическом центре помещения, если бы не опасался, что криво висящая под потолком, держащаяся на честном слове люстра ненароком сорвется и упадет на голову. Одежда на собеседнике была полувоенная — практичная, немаркая, местами даже камуфляжная, она, тем не менее, прямо указывала на то, что ее обладатель человек штатский, мирный, и что, прежде чем спустить курок, у него следует хотя бы проверить документы. На левой стороне груди болталась закатанная в прозрачный пластик карточка с фотографией и броской аббревиатурой «ОБСЕ». Согласно этому удостоверению, собеседник генерала Мтбевари являлся действительным членом миссии данной уважаемой организации на Северном Кавказе. На деле, как не без оснований подозревал генерал, этот тип имел к ОБСЕ такое же отношение, как сам Ираклий Самсонович — к балетной труппе Большого театра. Так называемые права человека являлись для него не более чем одним из инструментов политического давления на противника, и вспоминал он о них только тогда, когда в этом возникала необходимость. А может быть, и вовсе не вспоминал: квалифицированных, высокооплачиваемых специалистов по ведению информационной войны хватало, так что он вполне мог не забивать себе голову подобными мелочами. Зато удостоверение комиссара ОБСЕ, хоть и не открывало перед ним все шлагбаумы в зоне недавнего военного конфликта (к чему он, кстати, вовсе и не стремился), служило надежной защитой от военных, которые скорее дали бы пристрелить себя, чем причинили вред важной шишке из Брюсселя, вызвав тем самым громкий международный скандал и неизбежные санкции политического и, главное, экономического характера.

— Не играйте желваками, генерал, — лениво растирая окурок подошвой американского солдатского ботинка, произнес он. — Вы прекрасно знаете, что я прав.

— Тот, кто напоминает собеседнику о недавно пережитом горе, говорит правду, это бесспорно, — не удержавшись, возразил Ираклий Самсонович. — Но прав ли он?

— Горе горю рознь, — пожал плечами липовый сотрудник ОБСЕ. — Когда ваш дом сгорает от удара молнии, это действительно горе, которому не посочувствует только тот, у кого вместо сердца камень. Но тот, кто сначала дразнит медведя, а потом с плачем жалуется, что его помяли, — просто дурак, к которому я не испытываю ни сочувствия, ни уважения. Разумеется, я не имею в виду лично вас. Но ваше высшее руководство, на мой взгляд, выбрало себе плохих советчиков.

— Да уж, советчиков, — вынимая из кармана сигареты, сердито проворчал генерал.

— Заметьте, я не сказал: хозяев.