— Разумеется, она передо мной ужом вилась, но меня не проведешь. Она ведь была уверена, что таким, как я, не место за капитанским столом. Давала понять, что компаньонка ничем не лучше прислуги и что я только лишь заботами миссис Маккейн оказалась в первом классе. Вбила себе в голову, что компаньонка нужна миссис Маккейн потому, что у той мужа нет. Сама-то выскочила замуж, вот и заносилась перед одинокой женщиной. А уж какие взгляды на нее капитан бросал! Там дело нечисто, помяните мое слово!

Вряд ли справедливо было обрушивать всю враждебность по отношению к чете Камберленд на молочно-белые плечи Пенелопы, а мистера Камберленда при этом сбрасывать со счетов. Что до меня, я находила Пенелопу обворожительной, а ее благоверного — занудой, но жена, как известно, всегда представляет собой более легкую мишень. Я попыталась объяснить, что попасть за капитанский стол можно только по личному приглашению капитана и основанием для такого приглашения, насколько мне известно, служит положение в обществе, а значит, нет смысла рассуждать о шатком финансовом благополучии Камберлендов и о каких-то происках с их стороны.

— Вот и я говорю! — зачастила миссис Кук в полный голос, либо пропустив мимо ушей все разумные доводы, либо желая настоять на своем. — Не было у них ни положения, ни денег! Слышала я, как ее муженек с капитаном Саттером договаривался. Не скажу, что разобрала все до последнего слова, но суть уловила; после того случая они с женой, что ни день, мчались в ресторан впереди всех и качали права. Вы ведь тоже сидели за капитанским столом, Грейс, не так ли? Камберленды хоть раз обмолвились, за что им такая честь?

— При мне — нет, а расспрашивать я не привыкла. По моему опыту, любое событие можно объяснить хоть пятью причинами, однако главной всегда окажется шестая.

Я действительно кое-что знала о Камберлендах, но поклялась хранить тайну и не видела оснований посвящать в нее назойливую миссис Кук.

Конечно, попытка прекратить поток ее измышлений была сродни порыву остановить на полпути океанскую волну. Миссис Кук считала себя непревзойденной рассказчицей, а сидящие рядом с ней внимали каждому ее слову. Когда ей задавали вопросы, она в угоду своим слушателям придумывала новые гипотезы и подробности. Теперь она изрекла:

— Кто привык к большим деньгам, того оскорбляет сама мысль, что его жизнь может в одночасье измениться. К примеру, мистер Винтер и вы, Грейс, были весьма состоятельными людьми, правда? Наверно, вы и помыслить боялись, что фортуна от вас отвернется?

Мне с детства внушали, что разговоры о деньгах — это дурной тон, поэтому я решительно заявила, что финансовыми вопросами в нашей семье занимается Генри, а я их практически не касаюсь.

В своих рассказах миссис Кук не чуралась интимных подробностей и зачастую переходила на заговорщический шепот, подогревая интерес слушателей, так что мы вынужденно придвигались к ней поближе, чтобы ничего не упустить. Другой рассказчик, мистер Синклер, человек достаточно образованный, делился с нами тем, что узнал из книг. Его голос рокотал над водой, и зачастую все пассажиры шлюпки поневоле становились его слушателями, особенно по вечерам, когда звуки разносились дальше, чем днем. В какой-то связи разговор у нас зашел о памяти, и мистер Синклер поведал, что уже очень давно, в четвертом веке до нашей эры, Аристотель затрагивал эту тему в одном из своих трактатов.

— Аристотель утверждал, что память сопряжена только с прошлым, но не с настоящим и не с будущим, — начал он, однако его тут же прервал мистер Хоффман:

— А то мы без него не знали!

Но я попросила не перебивать, и мистер Синклер продолжил:

— Аристотель разграничивает собственно «память», которая, с его точки зрения, развита даже у медлительных, и «припоминание», которое легче дается проворным и сметливым.

За точность дальнейшего изложения не поручусь, но смысл сводился к тому, что не бывает памяти о настоящем, ибо оно постигается только ощущением, тогда как память — это воспроизводимое впечатление о каком-нибудь событии прошлого. Припоминание — это и есть то самое воспроизведение: человек запускает мыслительный процесс и с его помощью извлекает сведения из памяти, которая сама по себе не подлежит мгновенному воспроизведению. Я не случайно заговорила об этом именно сейчас: мои записи требуют настойчивого припоминания. Бывает, вспомню какие-нибудь одно событие, а второе приходит много позже, тянет за собой третье, четвертое и так далее, пока не выстроится вся цепочка.

Следующий рассказ мистера Синклера был про Зигмунда Фрейда, который совершил революцию в науке о человеческом сознании, но писал скорее не о том, что мы помним, а о том, что забываем, — процесс этот неотделим от наших жизненных стимулов, главными из которых являются инстинкты самосохранения и продолжения рода. С моей точки зрения, мистер Синклер мог дать сто очков вперед миссис Кук, но женщины в большинстве своем предпочитали слушать именно ее.

Ночь была безлунной, в воздухе собиралась влажная тяжесть. Умиротворяющее впечатление от тихого вечера постепенно улетучилось, хотя особых неприятностей не произошло, если не считать прогноза на утренний дождь, брошенного мистером Харди мистеру Хоффману. Когда мы представили, чем обернется для нас ненастье, по рядам прокатились нервные смешки.

После этого все разговоры прекратились, каждый остался наедине со своими мыслями, и тишину нарушали только мерные удары воды о днище шлюпки. Примечательно, что в первые ночи все пассажиры спали: одни в нашем «дортуаре», по очереди, другие — прислонясь к соседям или положив голову на колени тому, кто не возражал. Мы объясняли это изнеможением и пережитыми потрясениями (еще не ведая, какая бездна изнеможения и потрясений ждет нас впереди), но сохраняли оптимизм и репетировали в уме, как будем живописать эти приключения близким, когда вернемся домой.

Среди ночи меня разбудили крики. Кто-то из мужчин спешил оповестить, что вдалеке показались огни. Подтвердить это никто, включая меня, не смог, хотя я и вглядывалась в ночной мрак до боли в глазах. Снова провалившись в сон, я очнулась перед самым рассветом, встала и вознамерилась пройти в маленькую туалетную комнату, которая была у нас с Генри в каюте, но вовремя вспомнила, где нахожусь. Тогда я засунула под юбку один из ковшей и облегчилась, суетливо одергивая платье и стараясь не привлекать внимания. У меня вызывало легкую неприязнь поведение мужчин, которые без лишних церемоний расстегивали брюки, чтобы пустить струю прямо через борт. Со временем неловкость утратила свою остроту: мы так мало пили, что позывы возникали все реже и реже. Но взаимная неприязнь никуда не делась. Просто для нее находились иные поводы.

Ложная ночная тревога или, скорее, неподтвержденная весть об огнях на горизонте имела тягостные последствия. Среди пассажиров возобновилось обсуждение последних минут нашего парохода; романтика вчерашнего пения и восхитительного зрелища солнечных лучей оказалась бессильна перед жестоким разочарованием этой ночи, и мы начали погружаться во мрак уныния. Пасмурная погода только усугубляла это чувство. На неразличимом горизонте серое небо перетекало в серое море. Харди обратился ко мне: