Корсиканцы больше чем любой другой народ верят, что на свете существует нечто таинственное и могущественное, властвующее над всем людским родом, то, что зовется судьбой.

Жители острова издавна считают, что ни один человек не способен противостоять року. Его жертвой может стать как готовый броситься в бездну, так и тот, кому кажется, будто он вот-вот расправит крылья в полете над миром. Вместе с тем корсиканцам известно: на свет еще не родился последний, который не способен стать первым, и Бог не создал мечты, которая не может воплотиться в реальность.

Горная цепь — нерушимые оковы Корсики — тянулась вдоль западного берега и уходила далеко вглубь острова. На рассвете и закате каменные вершины алели, будто политые кровью, а днем казались изваянными из чистого золота.

Орнелла Санто не боялась высоты; она с детства привыкла спускаться с кручи. Поединок со скалами рождал в душе пьянящий восторг и чувство свободы от всех земных уз. А еще — ощущение того, что она не такая, как все, потому что может справиться с любой опасностью. Совладать с судьбой.

В первый раз она сильно ободрала колени, ладони и локти и здорово перепугалась, но теперь ее пальцы чутко выискивали выбоины и трещины, превращая их в ступени, а тело то изгибалось, то замирало, безошибочно сохраняя равновесие. Лицо Орнеллы горело, а растрепавшиеся волосы полоскались на ветру.

Очутившись внизу, она поднимала голову и смотрела на скалы с торжествующей улыбкой. Первый спуск был вынужденным, тогда Орнелла спасалась от недругов. Она могла бы прыгнуть в море, если бы не острые обломки скал, торчавшие из воды, будто зубы гигантского чудовища, или взмыть в небо, если б у нее были крылья. Орнелла помнила выражение, появившееся на лицах обидчиков. Тогда ей почудилось, будто она бросила вызов не только им, но и самим Небесам.

С тех пор ей никто не угрожал, но она полюбила опасную игру. У подножия скал Орнелла переводила дыхание, потом снимала платье и бросалась в воду. Она могла плавать и час, и два, позабыв обо всем на свете; тело, свободное от пут одежды, наслаждалось лаской моря, а душа пела.

Местами камни поросли нежно-зелеными водорослями, в крохотных трещинках скал прятались крабы размером с ноготь, с глазами-бусинками и острыми, как бритва, клешнями. Вода была такой прозрачной, что Орнелла могла видеть рыб, проплывавших возле самого дна.

Она любила природу родного острова, но к людям относилась с настороженностью и опаской. Да и как можно было относиться к мужчинам, которые берут с собой оружие даже в поле? К женщинам, которые всегда носят черное, редко улыбаются, а оплакивая покойника, призывают к мести? К людям, благодаря которым земля Корсики впитывает кровь так же легко, как воду!

Законы, правящие жителями ее родной деревни Лонтано, висевшей над обрывом, будто птичье гнездо, были непоколебимы и нерушимы, как древние скалы. Мир, в котором была вынуждена существовать Орнелла, был деспотичен и жесток, в нем жизнь тесно переплеталась со смертью.

Спустившись вниз, она увидела человека, которого желала встретить меньше всего, и поняла, что сегодня ей не доведется поплавать.

Он стоял, слегка расставив ноги, и на его лице застыло выражение, какое бывает у хищника, внезапно обнаружившего добычу. Но в голосе не было злобы, только легкая насмешка:

— Мне кажется, во младенчестве мать уронила тебя, Орнелла, и ты крепко ударилась головой! Почему бы тебе не спускаться вниз по тропинке, как это делают обычные люди?!

Орнелла стиснула зубы.

— Тебе больше нечем заняться, кроме как выслеживать девушку?

Он расхохотался.

— Разве можно назвать девушкой такое оборванное и чумазое существо, как ты! Ты когда-нибудь смотришься в зеркало?

Орнелла вспыхнула. Дино Гальяни, которого она с детства ненавидела, удалось задеть ее самолюбие. Она вспомнила его сестру Бьянку, которая полностью оправдывала свое имя[1], нежную белокожую красавицу, и представила свое загорелое, обветренное лицо, покрытые коростой мозолей руки и жесткие от морской воды волосы. Подумала о старом залатанном платье и башмаках, которые она редко надевала, потому что они почти развалились.

Даже в будни Бьянка, единственная дочь и младший ребенок в богатой по местным меркам семье, надевала вышитую ярким шелком рубашку, бирюзовый корсаж, коричневую складчатую юбку и изящные кожаные туфли!

Дино был одет так, как обычно одевались мужчины на острове, — в простую суконную куртку, холщовую рубаху и тиковые штаны, но в праздник и он, и его братья любили щеголять выходными костюмами. В деревне мужчин семейства Гальяни считали красивыми, но Орнелла не желала видеть ни в Дино, ни в его отце и братьях ничего привлекательного.

— Лучше быть такой девушкой, как я, чем таким мужчиной, как ты и твои братья!

— Чем же мы плохи?

Не сдержавшись, Орнелла выкрикнула:

— Тем, что вы выродки!

Дино сузил стальные глаза.

— Осторожнее с выражениями, не то я швырну тебя в воду, как котенка!

— Прежде я размозжу тебе голову камнем!

Она в самом деле подняла камень и бросила в Дино. Он увернулся.

— Самым лучшим днем в моей жизни станет тот, когда ты уберешься с острова!

— Этот день никогда не наступит, потому что я очень хочу взглянуть на того сумасшедшего, который возьмет тебя в жены, а поскольку такой не отыщется…

Ему снова пришлось отпрыгнуть в сторону, потому что Орнелла швырнула второй камень.

— Как ты смеешь издеваться надо мной, ты, сын человека, который убил моего отца!

Взгляд Дино потемнел.

— Это байки, — отрезал он, — домыслы твоей матери.

— Это правда!

Он молча повернулся и пошел прочь. Орнелла осталась стоять на берегу.

Она раздумала плавать и решила вернуться домой. Пока Орнелла взбиралась по крутой тропинке, солнце успело подняться высоко в небо. Иногда поднимался ветерок, но он нес не прохладу, а лишь пряный аромат маки, низкорослого, жесткого кустарника, покрывавшего больше половины острова. Кто-то сказал, что так пахнет в Эдеме, но Орнелла сомневалась, что этот дикий запах похож на благоухание рая.

Вспомнив слова Дино, она вновь покраснела. Проклятый Гальяни! Она решила выстирать платье и вымыть волосы.

Орнелла не любила свой дом, сложенный из грубого камня, с изъеденными червями ставнями и гнилой крышей. Они были бедны, но то была не благородная бедность, а бедность отчаявшихся, опустившихся существ.