Умирать вообще несладко, но, наверное, нет ничего ужаснее, чем быть сожженным заживо.

Джон Айзенменгер уже дважды за свою жизнь видел подобное. Ему довелось держать в руках шестилетнего ребенка и вместе с ним ощущать нестерпимую боль, страдание такой силы, которое, он знал, ему не удастся избыть до самой смерти. Он присутствовал при самоубийстве своей бывшей подруги Мари, которая облила себя бензином и подожгла, стремясь что-то доказать ему; и бессмысленность этого поступка ошеломила его еще больше, чем мысль о той боли, которую она должна была испытывать.

Он уже дважды видел это и не хотел сталкиваться с подобным еще раз.

– Мы заблудились. – Несмотря на усталость, голос Елены звучал весело. – Надо было слушаться меня.

Айзенменгер не ответил.

– Я же говорила тебе, что надо свернуть налево.

Айзенменгер держался дороги, которая вела к величественному зданию, едва видневшемуся из-за голых остовов берез и дубов, что тянулись слева. Насколько он помнил карту, впереди шла еще одна дорога, которая должна была привести их к месту назначения. Следующие несколько километров они проехали в относительно благодушном молчании.

– Типично мужское упрямство.

Это была последняя капля, переполнившая чашу терпения Айзенменгера.

– Насколько я помню, ты попросила меня свернуть уже после того, как мы проехали поворот, – сухо промолвил он.

– Но ведь ты мог развернуться.

– Ты же не была уверена в своей правоте.

Елена снова умолкла. И он, бросив на нее взгляд, увидел откинутую на подголовник голову и как всегда устало закрытые глаза. Ее исхудалый, изможденный вид продолжал вызывать у него изумление, хотя прошло уже семь месяцев с того момента, как ей поставили диагноз «рак груди». Изумление и чувство вины.

Ты стала еще прекраснее.

Эта мысль, от которой он не мог избавиться и которая то и дело подстегивала приятные гормональные реакции, неизбежно вызывала у него чувство вины. Каким образом такое чудовищное и разрушительное явление, как раковая опухоль, могло порождать красоту? Оно не имело права быть созидателем и скульптором. И тем не менее, при всей своей уродливости, раковая опухоль сделала из Елены хрупкую красавицу.

– Я не была здесь восемь лет, – заметила она.

И в этот момент он заметил впереди поворот.

– Ну вот, мы здесь.

Он очнулся от запаха дыма и закашлялся, однако полностью проснуться ему так и не удалось, и он решил, что все это ему только снится.

И даже когда огонь разгорелся вовсю, а дым стал густым и черным, когда жар усилился, а яркие языки пламени достигли потолка, – даже тогда он приходил в себя очень медленно.

А потом, когда огонь задышал и затрещал, шумно и глубоко вдыхая, как кровожадное божество, явившееся за своей жертвой, он мгновенно ощутил невыносимый жар и ужас.

Всепоглощающий ужас.

– Кто-то развел костер, – указал Айзенменгер направо, когда Елена открыла глаза.

Столб густого дыма поднимался на западе, меняя цвет вечернего неба. Он вздымался на высоту в полкилометра, где его рассеивал неощутимый у земли ветер, и становился все более заметным, поскольку машина взбиралась на холм, с которого открывался вид на густой лес и маленькое озеро, лежавшее к северу.

– Да, – с безразличным видом откликнулась Елена.

Жар и дым в мгновение ока заполнили салон машины. Его руки были примотаны к рулю узкой лентой белого скотча; таким же скотчем, стягивавшим кожу на щеках, был залеплен его рот. Края скотча были острыми и уже успели натереть ему запястья. Свободными оставались лишь ноги, и он мог брыкаться ими и колотить в дверцу до полного изнеможения, однако все это было бесполезно – ручка отсутствовала, а сама дверца была заперта.

Его мучил нестерпимый кашель, звучавший как икота из-за того, что его рот был залеплен пластырем, а потом он почувствовал, что его вот-вот вырвет, и он задохнется, но сдержаться он уже не мог.

– Ну где же, черт возьми, этот замок? – спросил Айзенменгер, но Елена снова погрузилась в сон, что теперь происходило с ней регулярно.

Он закричал лишь тогда, когда первый язык пламени лизнул и обжег его кожу. Он чуть не потерял голову от охватившего его ужаса. То, что последовало за этим, и вовсе превратило его в безумно корчащееся существо.

А потом машина взорвалась.

– Черт побери, – выругался Айзенменгер, когда взрыв глухо прогремел в зимнем сумеречном лесу. Он инстинктивно бросил взгляд на столб дыма, но вспышки пламени ему так и не удалось разглядеть.

Елена не просыпалась.

– Елена! Как хорошо, что ты приехала!

Тереза Хикман была искренне рада своей гостье, и Айзенмегер заметил, что Елена обнимает хозяйку с не меньшей радостью. Он подумал, что они поступили правильно, приехав в замок Вестерхэм отмечать Новый год.

– Я так рада снова оказаться здесь, Тереза, – промолвила Елена. – А это Джон, – поворачиваясь к Айзенменгеру, добавила она.

Айзенменгер улыбнулся и протянул руку.

– Здравствуйте, миссис Хикман. Мы очень благодарны вам за приглашение.

– Можете звать меня Терезой.

Айзенменгер кивнул и улыбнулся еще шире. Она любезна по необходимости, подумал он, и ему захотелось понять, что же ее гнетет.

– Это великолепно. Наверное, здорово жить в таком потрясающем месте. – И он указал на трехэтажный замок с округлыми башенками, снабженными амбразурами, возле которого они стояли.

Она улыбнулась и с довольно искренним видом передернула плечами.

– Это чудовищный китч восемнадцатого века, не более того. И его невероятно трудно содержать в чистоте.

«И тем не менее он вам нравится», – подумал Айзенменгер.

– Могу себе представить, – ответил он.

Впоследствии он клялся и божился, что не вкладывал в свое замечание никакого сарказма, и все же хозяйка его почему-то ощутила и бросила на Айзенменгера быстрый взгляд. Поэтому он решил, что лучше заняться багажом.

Затем она провела их через величественный зал, заставленный доспехами и мраморными бюстами. Здесь же находился рояль, а стены с шедшей поверху галереей были увешаны картинами. Высоко под потолком располагался ряд старых витражных окон, сквозь которые внутрь проникал тусклый вечерний свет. У дальней стены виднелись две лестницы, и, поднявшись по правой, они попали в длинный, узкий и извилистый коридор, миновав который оказались возле еще одной лестницы и по ней вышли на просторную площадку, куда выходила дверь их спальни.