Почувствуешь в воздухе нездешние отзвуки,

Увидишь сквозь морок лжи судьбы миражи,

Где руки сплетаются, где губы прощаются,

Ив синий рассветный лед нас небо зовет.

Роса рассветная светлее светлого,

А в ней живет поверье диких трав,

У века каждого на Зверя страшного

Найдется свой однажды Волкодав…

Хелависа, группа «Мельница»

Звонок был тревожный и мерзкий, словно комок снега, попавший за шиворот. Такой же нервирующий и неуместный, как те блекло-серые хлопья, что лоскутами влажной пакли валят за окном вот уже трое суток подряд.

Немудрено, что он заставил Юлию вздрогнуть.

— О, нет.

Она жалобно застонала. Подтянула колени к подбородку, свернулась клубком, спрятав голову под одеяло.

Сон сегодня впервые за долгое время был хорошим, крепким и сладким. И она вдруг поняла — почему впервые ей не снилось ощущение полета, не грезилось чувство огромного счастья и покоя, после которого каждое пробуждение было смертью. Ложась спать, Юлия надеялась, что вот, на следующее утро, может быть, она все-таки не проснется. Но она просыпалась, и все начиналось сначала.

Первой возвращалась боль в спине. Потом все остальное, сводящееся в целом к боли в душе, всепоглощающей и безнадежной, так похожей на эти вечные мрак и серость за окнами. Но сегодня — сегодня все было не так!

Потому что сегодня ей приснилось прекрасное лицо идеальной формы с бледными губами, и глаза цвета расплавленного серебра. Они смотрели встревожено и нежно, словно предупреждали о чем-то.

Юлия зажмурилась, отчаянно стараясь вспомнить то, о чем говорили ей эти губы и голос, плотный и бархатный, как южная ночь. Но чувствовала только дрожь чужого дыхания на своей шее… И там, в уютной теплой темноте под одеялом, все же приходилось открыть глаза. Телефон не умолкал. Юлия обреченно вздохнула. Она знала, кто это звонит.

— Да, Рубах, привет…

Голос спросонья звучал хрипло и слабо. Босые ноги мгновенно замерзли. Плечи, как и каждое утро, привычно покрылись ледяными мурашками.

— Кх-м, кхм, нет, не сплю. Уже нет.

Тон говорившего был такой убийственно бодрый, так что Юлия, поморщившись, невольно отстранила трубку от уха. В недавнем прошлом «браток» Паша-Рубаха, а ныне активист нового славянского язычества Яромир, был стопроцентным «жаворонком». И, что гораздо хуже, ответственным человеком.

— М-м-м, Паш! Не кричи, я помню, что сегодня двадцать четвертое… Я знаю, что пора выходить…

Юлия взглянула на циферблат старых стенных часов с медным маятником. Было всего только десять часов утра. И у Юлии был выходной.

— Да, знаю, что сама хотела… Я в курсе, что на моем месте мечтали десять человек оказаться! Все, Паш, я помню, что отъезд от «Новогиреево»!! Я еду!!! Пока…

Бросив трубку, Юлия впрыгнула обратно в постель. Хотя бы пять минут еще погреться, прежде чем выволакивать себя на улицу. А выволакивать придется.

Во-первых, действительно сама напросилась. В порыве идиотского воодушевления, вызванного Пашкиными былями, больше похожими на бабушкины сказки. Всяческие Василевсы, Любавы и Истомы, жрецы, волхвы и Перуны в них так и кишели… Скорее всего, конечно, она это сделала от отчаяния и безысходности. От незнания — куда кинуться, где искать помощи, поддержки или хотя бы понимания. А Рубаха, захаживая в их салон красоты по старой памяти — привык, когда еще «крышевал», — не уставал вещать о волхвах и чудесах. О массовом паломничестве несчастных потерянных душ, что начали вдруг обретать счастье и предназначение на новоязыческих обрядах.

А во-вторых, не хочется подводить Рубаху. Человек от чистого сердца старался — организовывал ей место в автобусе, отправляющем приверженцев на очередной праздник единения… Только лучше бы он не старался. Сейчас уже это казалось глупостью. Возможно, просто потому, что ужасно не хотелось вылезать из постели. «Ты же хочешь… Решила жить правильно, быть хорошей… хе-хе, раз быть плохой все равно не вышло. Так что давай. Начинай!»

И надежда, кстати, как назло, умирает последней. И невольно каждый раз думаешь — а вдруг правда поможет? Потому что все остальное не помогает.

Батареи в панельной «брежневке» как всегда зимой были чуть теплыми. И с каждым годом грели все хуже — видимо, по поводу мирового экономического кризиса тепло в квартирах решили и вовсе отменить. Из старых окон, не осчастливленных стеклопакетами, беспрерывно сифонило стылым воздухом. От холода спасали только горячий чай и не менее горячая ванна.

А за окном было «минус десять — двенадцать с переменной облачностью». И к вечеру обещали «постепенное похолодание до минус двадцати».

В очередной раз вылезая из-под одеяла, Юлия почти успела убедить себя в правильности принятого решения. Мол, под лежачий камень вода не течет и все такое. И, выходя из дома, уже искренне надеялась, что древние славянские обряды помогут ей справиться с тем, о чем она так и не смогла забыть. Хотя бы потому, что не могла понять.

По крайней мере, так обещал Пашка-Рубаха. А он вроде бы «за базар отвечает».

Уже через два часа пришлось признать, что жизнь, вознаграждает тех, кто хоть что-то делает для ее улучшения.

На этом зимнем языческом празднике, название которого Юлия забыла сразу же после того, как Пашка-Рубаха его произнес, оказалось как минимум не скучно. Солнечная погода впервые за несколько дней сама по себе создавала радостное настроение. А здесь, за городом, куда Юлию и других любителей экзотики доставил большой экскурсионный автобус, чистый снег искрился разноцветной бриллиантовой крошкой, и голубое небо оказалось таким ослепительно-ярким, что многие пожалели об оставленных дома темных очках.

Народу было много, причем явно неслучайного. Здесь все более или менее находились «в теме». Наверное, из-за этого возникало неприятное чувство, будто на нее кто-то постоянно смотрит, но скорее всего она просто отвыкла бывать на людях. Вот уже скоро три месяца, как Юлия никуда не выходила из дома, исключая работу и ближайшие магазины.

Здесь оказалось много молодых и красивых… Или же так казалось — от солнца, отражавшегося в их глазах, глазах людей, знающих, чего они хотят, понимающих, что они делают, к чему стремятся. И невольно хотелось слиться с ними, проникнуться этой молодой веселостью и удалью, которая когда-то была и у нее, до тех пор, пока что-то похожее на старость не отгородило ее от мира и, казалось, самой жизни.

Теперь гулкий ритм бубна, звонкие переливы каких-то дудочек и свистулек сдернули немного в сторону эту пелену, как утреннее солнце сдергивает с оврагов ночное марево тумана.