Я ничего не видел: только странные красные пятна и людей вокруг, но я понял, что что-то происходит. Я чувствовал, как люди вокруг меня вибрируют, ведь это были мои родители. Вдруг я догадался, что они понимают не больше меня: Вот когда я впервые ощутил страх: И я был уверен, что призраки всех этих индейцев стояли вокруг и смотрели на машину, а потом в один момент вошли в меня. Я был как губка, просто сидел и был готов впитать их в себя. Это все не просто так, для красоты, для меня это что-то значит…»

Джим успел заглянуть в глаза умирающего индейца за секунду до того, как они закрылись. То, что он прочел в этих бездонных зрачках, навсегда врезалось в его кровь и память. В тот миг он вышел за пределы себя и провалился во что-то темное и мягкое… Было пусто и страшно. Джим не боялся ни вида безжизненных тел, ни подтеков крови, ни даже мысли о смерти. Его пронизывал другой, таинственный, почти священный страх. Страх перед самой пустотой.

Отец молча закурил и резко нажал на газ, мать нервным жестом поправила прическу, машина набирала ход, а маленький Джим буквально прилип к заднему стеклу, словно какая-то неведомая сила тянула его вернуться на место, где несколько минут назад разбился грузовик с индейцами. «Джимми, не смотри туда!». «Мам, а что бывает после смерти?». Мать побледнела и испуганно прошептала: «Не задавай глупых вопросов».

Спустя десять лет четырнадцатилетний Джим напишет в своем дневнике: «Я сын индейца, родом из племени Коарумов. Я был рожден на восьмой день зимы в Седоне — Долине Смерти. Я наследник и хранитель Тайны — ее передал мне Отец перед тем, как забыть земную твердь. Я успел посмотреть Отцу в глаза, поэтому теперь владею знанием. Отец узнал во мне Сына в день, когда небо распахнулось над его головой и забрало к себе. Я был последним из всех живых, кого он увидел. Теперь мы оба храним Тайну. Он — о живых, а я — о мертвых. Еще он дал мне заклинание. Оно очень древнее, простое и сильное. Отныне я назван шаманом, ибо Отец передал мне часть своей силы. Она пригодится мне и Здесь, и Там. Я Сын своего Отца, я Наследник, я Хранитель и я Шаман».

В маленьком кинозале было тесно и душно. Толпа вокруг шумела, зевала, хрустела чипсами и попкорном, шипела открывающимися банками с газировкой… Потные преподаватели лениво обмахивались папками. Студенты младших курсов, пришедшие поглазеть на выпускников, оживленно шептались. Джим сидел в первом ряду, строго по центру. Через пару минут должен был начаться показ его дипломной работы. Сейчас он волновался как никогда раньше. Ладони потели, а по спине пробегал щекочущий холодок. Он ни с кем не разговаривал, ни на что не обращал внимания — только смотрел в пустое бледное полотно перед собой, словно видел там что-то, что могло избавить его от судорожного страха. Свет погас, публика притихла, Джим вцепился в подлокотники кресла так, что свело пальцы. На экране появились первые кадры. Джим словно не узнавал своего фильма. Здесь, среди чужих, он и сам смотрел на него чужими глазами. То, что он видел теперь, казалось ему абсолютно новым, откровенным и шокирующим. Изысканные образы, игра света, монолог героя… Моррисона тревожило только одно — сумеет ли комиссия понять и оценить его работу по достоинству…

Когда прошли финальные титры, и вновь зажегся свет, на Джима устремилось около сотни недоуменных взглядов. Руководитель группы растерянно пожал плечами:

— Моррисон, скажите, вы сами придумали все это? Честно говоря, не ожидал от вас такого…. такого невнятного сюжета. Фильм будто недоделан, хотя времени у вас было достаточно. Что вы хотите этим сказать?

По залу прошел ропот. За его спиной громко и отчетливо прозвучал приговор — «бред». Джиму показалось, что слово, как баскетбольный мячик, отпрыгнуло от стен и ударилось о его ладонь много-много раз. Бред. Бред. Бред. Раздался женский голос: «Абсолютная безвкусица. Я разочарована». Джим узнал этот голос — это была симпатичная третьекурсница, влюбленная в него по уши. «Что-то он перемудрил. Или это мы тут все идиоты?!» — выпалил какой-то нахальный молодой парень. «Это не кино. Это не искусство. Это даже не китч. Это ничто» — эхом отдавалось в ушах. Джим почувствовал, что все его тело онемело, но рывком заставил себя встать с кресла. Он был весь красный от смущения и обиды.

— Я хотел сказать… Я хотел сказать, что ухожу из университета, — твердым и быстрым шагом Джим направился прочь из зала.

У самого выхода кто-то осторожно тронул его за плечо. Парень в дымчатых очках улыбнулся и произнес:

— Твой фильм лучший из всех, что были показаны здесь сегодня. Не слушай никого, Джим. Ни слушай никого, верь в себя, и о тебе заговорит весь мир.

Он вышел из Академии совершенно опустошенным. До получения диплома оставалось всего ничего — каких-то три недели. Но Джим сделал свой выбор: «Ноги моей здесь больше не будет. Вы получите свои бумажки, но никогда не научитесь понимать искусство. Неудачники». Он бродил по улицам, пинал попадающиеся под ноги консервные банки и курил одну сигарету за другой. Вместе с дымом он выпускал из себя разочарование и злость. Уже стемнело, когда Моррисон немного пришел в себя. Он огляделся по сторонам и вдруг осознал, что находится в совершенно незнакомом районе: узкий переулок был абсолютно безлюден и плохо освещен. Мрачные подворотни и грязные дома-коробки с потухшими окнами не внушали доверия. Казалось, здесь, на окраине, заканчивается не только город, но и сама жизнь. Джим чуть не заплакал, как потерявшийся ребенок. Да он и был ребенком. Обиженным одиноким ребенком наедине со зловещим, молчаливым городом. Хотелось вернуться на свою крышу, хотелось есть и пить. И даже немного хотелось к родителям. Он не знал, где находится и как найти дорогу обратно, поэтому решил просто идти, куда глаза глядят…