"Я, Элиен, сын Тремгора из Ласара, уроженец Харрены, начинаю эту повесть с единственным и благим намерением – дать историю Круга Земель так, как ее можно видеть сквозь толщу веков сейчас, в безвестном году после Исхода Времен.

Если ты, мой невозможный и немыслимый чтец, сейчас видишь и читаешь это, значит ты – это я, Элиен, сын Тремгора из Ласара, уроженец Харрены. Вспомни себя! Ты, навеки заключенный в безвременье и пустоте Шара, впал в безумие и возомнил себя кем-то, кем ты в действительности не был и не можешь быть. Ибо эта книга, эти проклятые бесконечные Скрижали, обречены на вечное пребывание здесь вместе со мной и никому из живущих под Солнцем Предвечным не дано увидеть их никогда. Значит ты, открывший начало Скрижалей, либо не существуешь (что невозможно), либо являешься мною. Вспомни себя и довольно об этом!

Я, Элиен, Звезднорожденный, сын Великой Матери Тайа-Ароан, познавший и добро, и зло, и грань между ними, клянусь сообщать одну лишь правду и ничего кроме правды. Пусть порукой этим словам послужит моя совесть Звезднорожденного – единственное, что осталось в этом проклятом омуте мироздания."

Элиен, сын Тремгора. «Исход Времен»

Неказистые парусники торговцев креветками и морскими грибами неторопливо расползались из гавани, залитой расплавом закатного золота. Конец торговле, самое время пропить вырученный барыш. Навстречу суетливым торговым козявкам в гавань входил исполненный пафоса черный файелант Гамелинов.

Никаких сомнений – послы.

Из Пояса Усопших, невидимого и неустранимого, словно сама смерть, оседлав пыльный ветер, несся безмолвный зов гибели. Никто не слышал его, суета запечатывает уши не хуже воска. День уходил, еще один день уходил в небытие.

Тай-Кевр Неистовый, глава Дома Пелнов, рассеянно провожал взглядом верткие купеческие посудины.

Он не любил креветок, крабов, грибы. «Сплошное несварение, пища для луженых желудков черни», – ворчал Тай-Кевр. Он не любил море. Тай-Кевр любил женщин и власть над ними. Тай-Кевр ненавидел надменный Наг-Нараон и владетельных Гамелинов. «Распутное отродье, управы на них нет», – скрежетал Тай-Кевр.

Десять лет назад Гамелины растоптали и обезглавили другие Благородные Дома Алустрала. То есть, конечно, обезглавила их война. Но кто затеял эту войну? Гамелины. Многие помогали нечестивцам в истреблении цвета Благородных Домов… Даже бешеные чужеземцы из Сармонтазары – и те явились не запылились! Медоточивые уста поэтов вознесли подвиги Гамелинов к самому Намарну. Продажные составители исторических хроник уложили деяния Гамелинов – предателя Герфегеста и распутницы Харманы – в тесные саркофаги лжи.

Помнит ли кто сейчас в Реме Великолепном, как все клоаки столицы волею Гамелинов были красны от человеческих внутренностей? Как по окончании войны городская чернь собирала ополчение для охоты на бродячих псов-людоедов, которые за время лихолетья так привыкли к человечине, что ничего больше и жрать-то не желали?

Судачат ли морячки да солдаты императора Торвента Мудрого о том, что десять лет назад Рем Двувратный обратился Ремом Безвратным, ибо обе его гавани обмелели от тысяч трупов, закованных в тяжелые доспехи?

Разумно ли вспоминать сейчас, что его отец, Шаль-Кевр, нашел свою смерть от руки Гамелинов?

Что его брат, Глорамт Смелый, пал от руки Герфегеста – плененный и безоружный?

«Нет. Нет, – вздохнул, сжимая кулаки, Тай-Кевр, – ибо сейчас Гамелины сильны как никогда.»

Это было вчера – гавань, расплав закатного золота, опасные, несвоевременные мысли – резвые и прямые, как клинок.

Сегодня были угрюмые камни Судного Плаца под ногами и безмолвные изваяния великих воинов, долженствующие символизировать неподкупность и беспощадность суда. Толпа зевак, студнем колышущаяся за спинами оцепления, отчаяние обреченных на смерть.

– Хозяин, ты должен… – над ухом Тай-Кевра прошелестел шепот распорядителя. – Да, – кивнул Тай-Кевр. – Пора вершить правосудие.

Пятеро – четверо мужчин и одна женщина – ожидали своей участи.

Их руки были скручены за спиной воловьими жилами, проваренными в шипучей соли, их шеи – прикованы к медным столбам. Палач лениво ковырял в разинутой пасти серебряной зубочисткой. Палачам хорошо платили. Зубочистка могла бы быть и золотой.

Неплохой улов случился вчера у морской стражи вотчины Пелнов. Под хрустящими креветками и осклизлыми морскими грибами в одной из лодок сыскалось кое-что интересное. Дым-глина – это как обычно. За добычу, укрывательство и продажу этого ядреного дурмана секут плетьми, рвут ноздри и благословляют рудниками. Там можно жить (не долго), оттуда можно сбежать (не часто).

Но кроме дым-глины душегубского вида контрабандисты привезли с собой женщину. Мертвую женщину.

Это была чересчур весомая улика.

«Где тело – там убийство», – гласит Кодекс Правосудия.

«Убийца подлежит смерти. Двое убийц подлежат двум смертям через трехступенчатый излом. Четверо убийц подлежат четырем смертям через пятиступенчатый излом», – уточняет Кодекс Правосудия.

Но было и нечто худшее, чем труп.

Тай-Кевр переспрашивал лекаря трижды. Женщина была бездыханна? Да. Хладная сталь не туманилась ее неслышным дыханием? Нет. Сердце молчало? Да.

Тай-Кевр снова посмотрел на женщину. Узкое большеротое лицо, обрамленное змеистыми прядями – черными, как земля. Твердый, какой-то мужской подбородок, сильная шея хищницы. Чистая, ухоженная кожа. Грудь преуспевающей содержанки, плоский, сильный живот. Ноги, совершенство которых можно оценить даже сквозь кружево хвороста, наваленного до самых бедер. Аккуратный треугольник курчавых волос над непознанной мглой жемчужницы. Выходит, благородная?

Что бы там ни было вчера, сегодня и сейчас женщина была жива.

Жива, как и четверо ее мнимых убийц, в один голос утверждавших, что подобрали тело в Поясе Усопших.

Тем хуже для них и для нее.

Потому что есть лишь одно преступление, которое всезнающий Кодекс Правосудия Пелнов считает преступлением тяжелее убийства – это Изменение и Обращение. Изменение естества вещей и Обращение порядка вспять, к хаосу.

Мертвому не обратиться живым. Так было, так есть и так будет. Тех, кому это не очевидно, а в особенности тех, кому нравится делать мертвое живым – ждет смерть. Через испепеление.

– Повелеваю…

С первыми звуками его голоса время остановилось. Толпа любознательно онемела. Яблоко в руках худощавого судовладельца в щегольском желтом плаще, расшитом стразами, осталось ненадкушенным. Помощники палача напряглись, изготовившись окунуть пять факелов в чадное пламя запальной чаши.