В хаосе, царящем в голове Беккера, вспыхнула мысль: «Присяжные».

Он поймал ее — так ловким движением руки человек хватает пролетающую муху.

Беккер без сил опустился на стул рядом с адвокатом, чувствуя себя словно посреди цирковой арены. Пустыми голубыми глазами, блеклыми и широко раскрытыми, как у пластмассовой куклы, он обводил зал суда, выхватывая взглядом горящие лампы, электрические розетки, лица людей, пялившихся на него. Его коротко остригли, как это принято в тюрьме, но позволили оставить растрепанную светлую бороду. Акт милосердия: борода скрывала путаницу розовых шрамов, уродующих его лицо. Под усами блестели влажные красные губы. Они открывались и закрывались, точно у задыхающегося угря.

Беккер вернулся к мысли, которую ему удалось ухватить. Присяжные. Домохозяйки, пенсионеры; отбросы, живущие за счет государства. И они будут его судить. Это же нелепо: он доктор медицины, в своих кругах он занимает высокое положение, его уважают! Беккер покачал головой.

— Понимаете? — произнесла судья в черной мантии.

Слово эхом пронеслось в голове.

— Вы понимаете, мистер Беккер?

«Что?..»

Адвокат, идиот с плоским лицом, потянул Беккера за рукав.

— Встаньте.

«Что?..»

Прокурор повернулась и строго посмотрела на него. Ее ненависть добралась до Беккера, коснулась его, и он открыл свое сознание, чтобы отправить ее обратно. «Я бы хотел заполучить тебя минут на пять. Хороший острый скальпель рассек бы твое тело, как проклятого омара: вжик-вжик. Как чертову устрицу».

Прокурор почувствовала интерес Беккера. Она была жесткой женщиной: благодаря ей шестьсот человек отправились за решетку. Их жалкие угрозы и глупые мольбы больше не трогали прокурора. Но она вздрогнула и отвернулась от Беккера.

«Что? Встать? Время пришло?»

Беккер изо всех сил пытался вернуться в реальность. Во время суда он позволил себе расслабиться. Процесс его не интересовал. Он отказался давать показания: исход был известен, а ему требовалось разобраться с гораздо более серьезными проблемами. Например, как выжить в окружной тюрьме Хэннепина без его лекарств.

Но время пришло.

Кровь все еще слишком медленно текла в его теле, пробираясь по артериям, точно клубничный джем. Он боролся с собой и старался скрыть это.

«Сосредоточься».

С огромным трудом он начал возвращаться в зал суда. Слушание дела продолжалось двадцать один день и было главной новостью газет и телевизионных передач. Затаившиеся в засаде камеры подстерегали его днем и ночью, их невыносимо яркий свет бил по лицу, операторы отскакивали назад, снимая его в цепях во время этапирования из тюрьмы в зал суда.

Помещение, где проходило заседание, было отделано светлым ламинированным деревом. На возвышении стоял стол судьи, напротив — места для защиты и обвинения, справа расположились присяжные. Длинная решетка разделяла помещение на две части. За ней, на жестких стульях, привинченных к полу, сидела публика. Места были заняты за час до начала рассмотрения дела: половину отдали прессе, другая досталась тем, кто пришел первым. И на протяжении всего заседания он слышал, как зрители постоянно повторяли его имя: «Беккер, Беккер, Беккер…»

Присяжные гуськом вышли из зала, и ни один из них не посмотрел в его сторону. Их, его «судей», запрут в комнате, и, проговорив приличествующее ситуации время, они вернутся и объявят, что он виновен в совершении нескольких убийств первой степени, Приговор не вызывает сомнений. А когда он прозвучит, судья отправит его в тюрьму.

Так сказал ему черный придурок из соседней камеры, который разговаривал на фальшивом уличном диалекте: «Они запрут твою вонючую задницу в Оук-парке, приятель. Будешь жить в клетке размером с чертов холодильник и даже шелохнуться не сможешь без присмотра, там везде камеры понатыканы. Соберешься на горшок — они тебя снимут на пленку, а потом сварганят киношку. Никто никогда не выходит из Оук-парка. Это настоящий ад».

Но Беккер туда не собирался. Та мысль, что он сумел ухватить, снова вывела его из ступора, и он встряхнулся, пытаясь подчинить ее себе.

«Сосредоточься».

Он заставил себя сконцентрироваться на мелких деталях. Спортивные трусы на резинке впиваются в тело. Бритва спрятана под мошонкой. Бейсболка «Сокс», которую он выменял на сигареты, засунута за ремень брюк. Ногам жарко в нелепых кедах. Спортивные туфли и белые носки со светлыми полосками, какие часто носят врачи, — он выглядел глупо и знал это. Только придурок станет надевать белые носки с полосками, но белые носки и спортивная обувь — это уже слишком. Все вокруг будут над ним потешаться.

Он мог надеть ботинки с острыми носами, в последний раз, — человек считается невиновным, пока его вина не доказана, — но он отказался. Никто не понял почему. Все решили, что это очередная эксцентричная выходка: кеды с костюмом за семьсот долларов. Никто не догадался…

«Сосредоточься».

Все встали, Черная Мантия уставилась на него, адвокат дергал за рукав. А еще там был Реймонд Шолти.

— Поднимайся, — наклонившись над ним, рявкнул он.

Шолти был помощником шерифа, тучным надзирателем в плохо сидящей серой форме.

— Сколько? — спросил Беккер у адвоката, подняв голову и пытаясь внятно выговаривать слова, хотя язык у него во рту распух.

— Тсс…

— …подождать, но, если вы оставите номера своих телефонов моему секретарю, мы с вами свяжемся, как только присяжные сообщат… — говорила судья, обращаясь к ним.

Адвокат кивнул, глядя прямо перед собой. Он не смотрел в глаза подзащитному. У Беккера не было ни единого шанса. В глубине души адвокат не хотел, чтобы ему такой шанс представился. Беккер был безумен, и его требовалось посадить в тюрьму. Пожизненно плюс несколько дополнительных дней.

— Сколько? — снова спросил Беккер.

Судья ушла в свой кабинет. «С ней я бы тоже хотел разобраться».

— Не могу сказать. Им придется рассматривать каждый эпизод в отдельности, — ответил адвокат.

Он был назначен судом и нуждался в деньгах.

— За вами придут.

«Ясное дело».

— Пошли, — велел Шолти.

Он взял подсудимого за локоть, нажав пальцами на болевую точку — старый трюк конвоиров, чтобы обеспечить подчинение арестованного. Резкая вспышка боли, словно сильный удар, заставила Беккера полностью прийти в себя.

Он окинул взглядом комнату, чувствуя, что погружается в ледяное спокойствие. Хаос, в котором он находился постоянно, отступил, сжавшись в тугой комок и спрятавшись в дальнем уголке сознания, дикие мысли метались, будто крысы в клетке. И он жалобно, точно маленький ребенок, пролепетал: