Кристина Эмих

Красной нитью через Сокольническую

Осторожно, двери закрываются, следующая станция «Сокольники». Уважаемые пассажиры, при выходе из поезда не забывайте свои вещи.

Я потянулся за шарфом.

Грузная женщина с соседнего сидения уставилась на меня совиными глазами.

– Ваш что ли?

– Вы не видели, на какой станции вышла девушка?

– Я тут на вахте что ли?

Я прижал вещь к груди.

Это началось в конце сентября. Весь день я провел в университете, в метро спустился только в девятом часу вечера. Передо мной на эскалаторе стояла девушка, ее длинный красный шарф шлейфом спускался по ступеням. А если наступят? Или споткнется кто? Да и вообще – грязно. За день здесь прошли сотни, тысячи ног. Мне захотелось его поднять.

Тем временем девушка ловко спрыгнула, конец шарфа едва не попал в жернова эскалатора. Она показалась мне чудачкой. И я почему-то рассердился. Какие глупости! Сам я не позволял себе глупостей.

С этого дня я часто видел ее в метро, исключительно на красной ветке, в основном на Чистых прудах. Она ни разу не попалась мне ни на Таганской, где живет мой единственный близкий друг, на Баррикадной, куда я езжу репетиторствовать, ни на Библиотеке имени Ленина, где я частый гость.

Этот вязаный шарф красной нитью тянулся по всей Сокольнической линии. За несколько месяцев он стал моей доброй приметой.

В конце октября я по привычке задержался в университете и в метро спустился около девяти. На том конце станции мелькнула красное знамя – хороший знак.

Не знаю, что на меня нашло, но я решил сесть на тот же поезд, что «девушка с красным шарфом». Я зашел в первый вагон, она – в четвертый или пятый. Несколько станций я просто ехал, размышляя о чем-то своем. Только на Комсомольской сообразил, что можно выйти и пересесть в четвертый вагон. Девушки там не было. На Красносельской я пересел в пятый. Тоже пусто. Я заметил свободное место и хотел уже было сесть, но вдруг замер.

Шарф лежал себе на сидении, как самостоятельный пассажир. Я оглянулся. В вагоне остались только я, женщина с совиными глазами и несколько ребят.

Женщина продолжала смотреть, не моргая.

Я уставился на носки кед.

Эти поношенные кеды приехали вместе со мной в Москву из Челябинска, мы вместе уже десять лет, со старшей школы. На первом курсе у меня был недолгий роман. Да и роман ли? Я провожал ее до дома, мы долго бродили, шурша осенней листвой. А потом стояли у ее подъезда, она смеялась и шутила, я смотрел на носки этих самых кед. Она была коренная москвичка. Я – нищий приезжий студент. Мне запомнился ее рассказ о том, как в сорок первом вся ее семья была эвакуирована. Как она счастлива, что после войны все вернулись обратно! Как чудесно, что она родилась в столице! А ведь могла появиться на свет где-то в Сибири или – боже упаси! – в казахском ауле. Ни кофе на вынос, ни концертов, ни торговых центров.

Осень тогда выдалась волшебная. Москва переоделась в желтый и бордовый. Я ходил окрыленный и влюбленный: то ли в девушку, то ли в город. Говорят, Москва не для мечтателей, но мы с ней как-то быстро сошлись характерами.

Мне прочили архитектурный и Питер, а я выбрал филологический и Москву.

Как-то, классе в восьмом, во время школьной поездки, нас повели на Патриаршие пруды. Мы спускались по Малой Бронной, и вдруг я, как наяву, услышал треск трамвая и крики: «Осторожно! Посторонись!». Голова Берлиоза покатилась к моим ногам. Это была чистая магия. Мы тогда проходили Булгакова. Кажется, в тот момент я понял, что хочу посвятить жизнь литературе.

Поступать в Москву решил главным образом потому, что оставаться с родителями в Челябинске было невозможно. Пять лет выслушивать нотации в русле: «и кем ты будешь», «филологией на хлеб не заработать». В какой-то момент я и сам засомневался в своем выборе. Надо было бежать, и как можно скорее. Отец – архитектор, дед – архитектор, прадед – инженер-строитель. Чего от меня ждали?

Однажды я напишу книгу о династии архитекторов, и отец поймет, что литература – не такая уж бесполезная штука. Хотя, едва ли он ее прочтет. Франц Кафка посвятил своему отцу сборник новелл и вручил книгу, на что Герман Кафка сказал сухо: «Положи это на ночной столик». «Это». Примерно такой реакции следовало ожидать от моего отца.

Я вышел из вагона и поехал в обратном направлении.

Моя квартира находится на улице печально известных Бакинских комиссаров. Ну как «моя». Я снимаю крошечную комнату у пожилой женщины, которая когда-то преподавала в университете. До главного здания МГУ быстрым шагом в хорошую погоду можно дойти за час. Квартира скромная – кухня и две комнаты, всего метров тридцать. Советские шкафы – точно такие же были у моей бабушки. Порой эта бедность и неприметность наводят на меня тоску: вот какова старость профессора университета. Неужели меня ждет что-то подобное? Хотя что это я размечтался. Впереди докторская, защита, еще неизвестно, как все сложится. Может придется вернуться домой, в Челябинск. Нет, что угодно, только не домой.

Гордость хозяйки – большой книжный шкаф. Она уже составила завещание, в котором просит передать книги в университетскую библиотеку. Я люблю ее рассказы о том, как она бегала по всей Москве в поисках Свифта или Стейнбека – это была такая редкость. А сейчас все доступно, и, кажется, не особо кому-то нужно.

Чтобы понять значимость, необходимо преодоление, череда препятствия. Ценил бы я то, что учусь в старейшем университете Москвы, если бы спокойно поступил себе на коммерцию, жил на попечении родителей в уютной квартире, поедая мамины блины на завтрак?

Честное слово, я был готов работать кассиром , чтобы обеспечить себя средствами к существованию. Более того, я подался в несколько гипермаркетов по пути от общежития до университета. Тогда я первый раз столкнулся с жесткой московской конкуренцией. Пару недель отирал пороги магазинов, пока не сообразил, что можно зарабатывать иначе. Например, репетиторствовать. Я набросал объявление, распечатал какое-то безумное количество экземпляров в университетской библиотеке и расклеивал по всем столбам, что попадались мне по пути. Через неделю у меня было уже два ученика. Через месяц – шесть. Этого было вполне достаточно, чтобы обеспечить минимум необходимого. Вдобавок, я устроился «бадди» (модное современное слово, а тогда нас звали попросту волонтерами)