Дмитрий Козел

Встреча

Мое блуждание есть путь моего спасения. Однолико не вселяет оптимистическую уверенность: туда ли следуя я? Этот дневник, который начинаю вести на любительскую камеру, забытую, впрочем, старшей сестрой, которая снимала когда-то мейкапы, я стараюсь сделать порядка… в седьмой раз. И в этот раз я не уверен, что все выйдет гладко и складно, однако не говорить об этом не могу. А вдруг, кто-то там, по ту сторону экрана, взглянет на такое, как я, и о чем-то подумает… Мысль добродетельная пронесется в его заблуждениях! А представьте, если кто-то, о чем-то подумав, что-нибудь этакое хорошее замыслит, а о том, что он это исполнит, претворит, так сказать, в жизнь и сказать робко и радостно. Об чем, стало быть, разговор?

Прежде представлюсь. Зовут Николаем Львовичем — весьма величаво, такого имени я недостоин, — и мне двадцать пять годов. Низок. Прыщав. Веки припухли. Нос, осыпанный угрями, подбит и смещен чуть влево. Губы тонкие, алые… Ими горжусь. Губы… губы, да и все, еще русые волосы, обстриженные по моде соседом, то есть челочкой набок. Вот мой портрет. Нет, забыл одну детальку… Голос! Многих он пленяет своею постановкой, а мне напоминает говор секундных встречных под навесом: сколько желания высказаться, выступить, показать храбрый характер и размах ума и сколько тщетных попыток достичь своего. В общем так и сяк, а после все прозвали меня Левкой. Безобразно!

Час поздний. Чай в кружке остыл и оставался на дне недопитым. Утром я непременно пойду на работу: работать менеджером. Временно. Бессмысленно обзванивать людей, предлагать им хлам ненужный, не упуская минутной стрелки на часах до короткого перерыва, с перерыва на обед, с обеда на вечер, а там, как время быстро пролетело, и конец рабочего дня.

Сердце не дает мне свободу жить. Оно приказывает открыться. Особенно после встречи памятного дня. Это встреча. Это, несомненно, встреча. Я чувствую это, потому что меня никто не ждал, но был встречен. Я старался быть как можно незаметнее. И был любим. Чего же боле?

Тот день снаружи был похож на день вчерашний. На слякотной широкой остановке открытой ветки метро я стоял в гуще толпы. Снежинки, кружась, падали с неба. Это напоминало детство. Они таяли на грязном асфальте отпечатков людских ботинок. Я смотрел в непроглядное небо и мечтал поскорее лечь спать. Пожалуй, не сразу. Сначала закутаться поглубже в одеяло, включить какой-нибудь старенький мультфильм, а затем с мыслью о своей заброшенности пуститься холостятским храпом. Эта мысль наполняла положительным настроем на предстоящий день. Привычные виды серости места не радовали. Безрадостны были и лица людей. Ведь и я не расположен был общаться. Одна маленькая девочка обегала кругами свою низенькую бабушку и это ей вселяло наивысочайшее наслаждение. От вязкости ожидания я глазел на эту маленькую принцессу в желтоватом дождевом плащике с сапогами имбирного цвета. «Где та радость, которую она находит?» — думал я. — «Почему я не радуюсь? А что, если и мне обежать кругом подле этой бабули, то вероятнее всего меня не поймут, пристыдят, и я раскраснеюсь. Нет», — в тот момент рассудил я, — «иное счастье ждет меня где-то далече» И я доверчиво подчинился этой мысли. «Как мало людей улыбаются в ответ» — произнесла та девочка и остановилась. Бабушка ответила: «не отвлекай людей от дел» и задумчиво посмотрела в даль путей, на табло с часами. Я стоял и размышлял о своем, как было бы здорово промотать целый день и очутиться на этом самом месте, но только держа нос по направлению к дому. Вот, принцесса улыбнулась мне, и я, механически, не думая ответить, отвел глаза в толпу и безразлично вытер нос платком. Однако, стремлюсь быть с вами честен, в ее глазах меня задела эта детская искренность порыва. Когда-то и я стоял здесь, да правда с дедушкой, уже покойным, и видел эти потрясающие просторы в первый раз. До чего прекрасны и мечтательны казались они! Я был гостем города из дальнего селенья. И в далеком детстве, радуясь и приветствуя, проходя мимо, каждый новый кустик и цветочек, рядом пробежавшую собачку или торопливого уважаемого встречного, я размышлял в головке своей: «как же, все-таки, прекрасно бы здесь жить. Прелесть!» Тем часом подоспел мой караван. Добавлю, любитель прицеплять обыденности подбадривающие словечки. Подоспел-ка поезд. Вошел. Со мной вошла вся остановка. Тесновато, да не впервой. Со скрипом полетели в бездну, и утренняя сказка, быстро таявшая на страницах дня, оставила мне на прощанье припорошенное пальто.

Привычный час, час ожидания. Трясешься, думаешь, мечтаешь и едешь из одного конца в другой. Как правило, я слушаю музыку, за ней следует аудиокнига, такая, чтоб без заумностей, потом нападает тоска… Беспеременный говор наполнен бранью, глупой выдумкой. Я не скажу, что лучше остальных, нет, но я благодарен моему покойному дедушке, который научил меня необходимому — говорить. Он был отменным педагогом. Учителем русского языка, литературы и позабытым учителем риторики за невольным повиновением ненужностью сего искусства. Ругательства кружили надо мной, но и в речах незнакомцев я находил почву для произрастания семя, понимая того, что говорить потребно вдумчиво, с разбором, как получится. Куда! На что проще ругнуться, поддерживая при этом кожаную перчатку своего соседа. Я отвлекаюсь и чувствую, что перехожу дозволенную компетенцию.

Скажу, что рад и пристают к душе разнообразные маленькие вещички, как вот этот мой кожаный красноватый дедушкин дневник, который называю также мыльницей; для складности я опираюсь на него, зачитывая вам выдержки. Итак, я выписал дальнейшие строки в рамочку и уж, простите, невтерпеж вам их зачесть:

…В тот день не рьяно и не вспыльчиво, а кротко, тихо, неустанно, как пламень, что был зажжен вневременным глаголом в самом сердце, колыхался, разливаясь отражением по нотам чувств, предчувствий, размышлений, мыслей, слов, в конечном деле, и движений. Я боялся, присматривался, тушевался, а в сердце был ответ: совершить вольный прыжок внутрь своего я. Откуда он во мне? Этот пламень. Думая, борясь с собой и уступая, я кое-что узнал. Пламень — бескрайний свет, который дарит на каждое мое спасительное или опрометчивое движение неизменную любовь к непостоянствам, слабостям моим, в одно и то же несет беспокойную мечту погрузиться в затуманенность своего рассудка. Неведомая сторона, отнюдь не позабытая, но малолюдная. Восстать требовало сердце. Конечно, когда я ехал в вагоне поезда метро, это было приглушенно, почти неразличимо. В сию минуту рассказывая это я уверен,