как и впредь, в том чувстве. Пламя светит с далеких-предалеких лет, от предков, их жизни, подвигов и славы; и близок, как сердцу нежен отчий дом, и я богат одним лишь этим даром…

После очередной, знакомой по шахматной укладке станции, в вагон вошел на костылях, с вывихнутой ногою, дедуля. Жалкий вид, нищенская жизнь. За спиной висел школьный рюкзак. Из него торчали деревянные дощечки ксилографической работы. Одну посчастливилось увидеть: возвращение блудного сына. Дедуля попросился места у молодого человека. Получил отказ. Он обратился к рядом сидящей подруге. Получил молчок. Затем, хрипя, проговорил: «ведь вы моложе» На этот раз он получил ответ: «мы преуспели занять места первее вас» и, для виду, усмехнулись. Пролетела немая минута. Вдруг, другой старик, резко приподнявшись с места, распек двух молодых людей и приказал освободить место хромому бедолаге. «Вам, что, кресел не хватает?» — ответила ему мамзель и пахнула нелепо крашенными волосами назад. Старик побагровел, разлился в красноречии на воинский манер. Вослед вступилась престарелая сухая женщина с косынкой. «Будьте человеколюбцами» — были ее слова. Два молодых человека, заметя и других людей, желавших ввернуть слово тоже, постукали грязными подошвами и уступили с презрением место. Дедуля, опускаясь в кресло, покосился в сторону и обронил рюкзак. Работы выпали и разлетелись по полу. Он да тот старик с военными повадками, еще худощавая женщина собирали бесценные работы и складывали обратно в рюкзачок. Я стоял в бездействии стыдливом. Слаб и ограничен. Хотел-хотел помочь: и попросить тех молодых людей быть вежливыми, и опуститься на колени и подобрать рисунки. Что-нибудь! Кто знает, может быть, старику еще предстоит себе добыть на хлеб? Ай, все прошло. Пролетело, как в дымном безразличии. Обыденная жизнь вернулась в свой привычный ритм. Вагон потряхивало.

…Куда б не деться стыдливыми глазами, чтоб спрятаться ото всех, не видеть никого, я замечаю: слева, справа, сверху в телевизоре, внизу, как мусор, — одну рекламу. Эти странные улыбки. Преследуют они меня? Всмотришься в них повнимательней и кажется… да нет, точно: напоминают себя. Та же приторно-судорожная улыбка, безотрадный, манерно приятный голос, когда предлагаю товар по телефону. «А что сейчас не подвергается рекламе? Она везде, то правда, — думал я, — но есть ли в той рекламе радость?» И вновь с радостью заглядываю ко всем. Увы, ищу ее, нет нигде. А все-таки тот дедуля с вывихнутою ногою меня отчего-то беспокоит. Сердце повелевает сделать что-нибудь, хоть дать пятак или придержать за руку, попытаться улыбнуться.

Совсем забыл я в ту минуту о музыке, о аудиокниге, о после них тоске… Оставить решил все это на потом. Куда спешить! Поезд остановился. Прощай, единодушная толпа! Здравствуй новая! Вы куда… Пришлось безмолвно, — а я надеялся на большее? — глазами пробираясь через плащи людей, кинуть последний взгляд той маленькой девочке, той бабуле угрюмой. Они уходили. А что, спросите вы, с того? Не знаю сам. Ни словом не обмолвились, но на душе осталась легкость после них, что с милою душою расцеловал бы их. Постойте, где они? Увы… прощайте, милые вы.

Народ входил и выходил. За остановкой сменялись лица. Вагон полнел, становился тесен, и скоро же редел, со скрипом улетая дальше.

«А в чем мой смысл?» — пришел я к следующему знакомому вопросу. И, скажу вам, если вы еще смотрите, ничего как лучше не нашел ответить: «заработаю побольше денег; куплю дом, обязательно с задним маленьким двориком, и чтобы огражденным, машину. Буду гордиться тем, что есть, да приумножать все это» Подобная мечта, которая надолго может задержать в час скукоты и время ожидания, увлекла, обольстила и в тот раз.

В вагон зашел ободранный бродяга с пластмассовой тарелкой подаянья. Опять-ка обращусь в дневничок-мыльницу: …в неумытом лице с грязною общипанною бородою сверкала слабая, но неустанная улыбка миролюбия. Его лицо, точно, выражало радость к каждому: и к тем, кто отвернулся, и к тем, кто повернулся. Ясные добрые глаза внимали кротко, милосердно, с чувством собственной приниженности ко всем. На дне тарелки было несколько играющих монет.

Бродяга прошел мимо меня и, чует сердце, готов был ринуться в карман за пятаком, но поезд остановился, хромой дедуля тяжело поднялся с места и намеревался уходить. Мне ехать следовало еще минут так двадцать. Приходилось выбирать. Смутно припоминаю свое то состояние. В нем все намешано. В который раз нуждающемуся не дал гроша. Несчастная скупость! Оставил в беде дедулю. Скрылся за маской равнодушия, когда лучезарные глаза той маленькой принцессы взирали на меня. Реклама вновь зашумела в вагоне. Голова разболелась с утра. Сердце повелевало действовать. Выйти на перрон. Выбраться на свет. До начала работы оставалось полчаса. Опять что-то лепетать перед начальством, отнекиваться, просить прощения. Ах! Перрон был пуст. По нему дедуля ковылял на выход, а я за ним украдкой, как щенок.

Я обернулся на секунду, проводив свой караван. Он разогнался и исчез, обдав меня порывом воздуха. Знакомый, спертый, в нем было точно что-то от свободы. Он дул в ту сторону, где был знак «Выход»

Идя туда, оглядываясь в стороны, с дикостью осматривал станцию. Господи! Какая архитектура! Какие колонны, искрящиеся люстры, памятная табличка, чистота кругом. Я чувствовал себя подобно человеку, со смелостью входящего в холодную воду, из которой впоследствии не захочешь вылезать. Улыбался, как мальчишка. Мне стало вдруг так радостно и весело. Отчего? Открыл, что ли, человечеству закон? Я позабыл о своей работе, о слабостях, довлевших надо мной минутами назад. Все преобразилось. Вырвалось из своего обыденного ритма. Одна часть моей души словно исчезла с поездом, а другая, родная, я чувствовал это, тянула по-прежнему неведомо вдаль. На встречу.

Трудно, зрители мои, верю, что хоть одна душа да смотрит меня передать в точности те ощущения свободы, вольности и смелости полета. Так, знаете, забавно, думал я, медленно топая за дедулей, могу позволить купить себе кокосовый батончик вон в том тесноватеньком ларьке, могу, уверен без труда, дать милостыню той женщине с портретом сына прям у выхода. И дам! Могу купить огромного плюшевого медведя. Да, только, на что он? Но могу! Я волен следовать за зовом сердца. И я ошибаюсь, верно, ошибаюсь, спотыкаюсь, падаю. Но живу! Зрители мои, живу, а, значит, есть время измениться.

Я вышел в свет. Морозный день: суровый и прекрасный, в котором небо на удачу выдалось чистым и голубоватым. Отряд школьников по виду младших классов, во главе статная преподавательница, шли, уж осмелюсь предположить, в театр, на премьеру, держась по парам и болтая о своем. Эх, былое время. От вчерашней пасмурной погоды,